А отсюда во всей своей сложности вырастает понятие и понимание патриотизма в его двух исторически сложившихся у нас толкованиях: патриотизм застоя и патриотизм развития. Первый — это славянофильство:
а второй — противостоящая этому хвастовству, прогрессивная и единственно разумная концепция, которая проходит через всю историю русской общественной мысли, начиная с Карамзина:
«Патриотизм не должен ослеплять нас; любовь к отечеству есть действие ясного рассудка, а не слепая страсть».
И дальше — Белинский:
«Патриотизм состоит не в пышных возгласах и общих местах, но в горячем чувстве любви к Родине, которое умеет высказываться без восклицаний, и обнаруживается не в одном восторге от хорошего, но и в болезненной враждебности к дурному, неизменно бывающему во всякой земле, следовательно, во всяком отечестве».
Некрасов:
«Любовь к отечеству заключается прежде всего в глубоком, страстном и небесплодном желании ему добра и просвещения, в готовности нести ему на алтарь достояние и самую жизнь; в горячем сочувствии ко всему хорошему в нем и в благородном негодовании против того, что замедляет путь к совершенствованию».
То же самое — и Чаадаев, и Герцен, Менделеев и многие другие. Ну и, конечно, прежде всего Ленин.
Но не со зла и не для зла повторяю я все эти мудрости мудрых, не для ослабления, а для усиления значимости наших, видимых всему миру достижений. Потому что по этому принципу, по этим критериям, всеобщим критериям, происходит и всеобщее колебание стрелки — «там» и «тут», внутри и вне.
Мы живем в эпоху великого размежевания — человечество на распутье. Две воли, две силы, два направления, два начала борются в мире, в истории и во всей жизни. Злой воле, тысячелетиями давившей их, люди противопоставляют свою, крепнущую, подлинно человеческую волю, добрую, нравственную, единую во множестве ее проявлений.
Да, добрую, потому что жизнь показала, что только добрая воля решает судьбу всех принципов и учений, И единую, потому что человечество становится, все более становится — ну, пока, конечно, если не семьей, то организмом, системой, совокупностью, в которой, вопреки всем противоречиям, все сопряжено и все взаимосвязано, и события на одном полюсе эхом отзываются на другом. Внешнее и внутреннее, «наше» и «ихнее», общее и частное, экономическое и психологическое, научное и художественное, политическое и этическое, высокое и низкое, честное и подлое включаются в общую цепь, в общий процесс преодоления — в той или иной форме — классовых и нравственных барьеров и вызревания того нового, к чему сложно и натужно, но неизбежно идет человечество, и я уверен, что придет. А все это тем более и в первую очередь относится к нам, стоящим на самом виду, на самом ветру, на самом «бую» мировой жизни. На нас смотрят и по нас измеряют колебания «стрелки». История возлагает на нас ведь не только лавры, но и бремя ответственности за воплощение возвещенной нами Правды Века.
Возвращаясь к себе, могу ли я пройти мимо письма, начинающегося словами:
«Я обращаюсь к Вам, потому что одолела тревога, даже смятение, возникают вопросы, на которые никто не может или не хочет ответить».
Могу ли я его просто положить в стол?
Да, такова судьба писателя, — по выражению Блока, «трудная, жуткая, коварная судьба».
«Писатель больше всех должен тревожиться и волноваться, — продолжает он дальше, — он волнуется за многих людей, он бунтует для многих».
И хотя иной раз его роль стараются сузить до границ слепого проводника и пропагандиста сиюминутных и общеизвестных истин, но от этого сплошь и рядом получается только то, о чем так точно сказал Твардовский:
А я бы сравнил наше строительство этой «сказочной были» с работой скульптора, который берет глыбу мрамора и, отсекая от нее ненужные куски, овеществляет свой замысел, идею и образ, лежащий в основе всей работы. И как бы ни была глубока идея и как бы ни был величествен замысел наших великих предков и провидцев будущего, начиная с Кампанеллы, Томаса Мора и кончая Марксом и Лениным, он остается и останется неосуществленным, пока не будут отсечены и устранены искажающие и мешающие его осуществлению осколки.