А если поверил, значит, прежде всего нужно со всей неистовостью новообращенного рвать нити, связывающие меня со старым миром, даже самые тонкие и самые интимные.
Так, видимо, нужно объяснить то, что получилось у меня с отцом.
Но предварительно немного истории.
В свою Пятницу-Городню мы переехали, как сейчас помню, зимой, на нескольких подводах, цугом — из большого, но очень удаленного села Лунева. Здесь было ближе к Калуге, где в будущем предстояло учить подрастающих детей, — так я объясняю причину перевода отца сюда, на новое место службы. Но жить там было негде, так как от умершего престарелого предшественника отца остался очень небольшой и старый, к тому же перешедший к его наследникам дом, совсем непригодный для нашей большой семьи, и по ее потребностям нам был построен новый, церковный, или, по современной терминологии, казенный, дом в несколько комнат, в котором мы и прожили до первых дней революции. Но с годами дом пустел. Сначала умерла мама, потом подросли мы, дети, и после революции постепенно стали разлетаться, и отец остался один с прислугой. А в конце концов дом этот, как церковную, следовательно, общественную собственность, разобрали и увезли в какую-то деревню, чтобы из него построить школу.
Тогда отец приспособил обыкновенный амбар, переделав его в малюсенькую в два окошка избушку. А вскоре его разбил паралич — речь и сознание сохранились, но были парализованы рука и нога.
Таким инвалидом он прожил в этой своей халупе под присмотром грубоватой на вид, но душевной, деловитой и энергичной женщины с чисто русским именем Акулина. Мне трудно объяснить мотивы и побуждения этого ее подвига, потому что в нем не было и не могло уже быть ничего ни чувственного, ни корыстного, но, работая, как тогда говорилось, «за палочки» в соседнем колхозе, она кормила, поила отца, одевала и обмывала. Это был действительно нравственный подвиг человечески любвеобильной женской души.
Она даже создала отцу некий примитивный уют и комфорт, приносила иногда ему «чекушку», распивая, конечно, ее с ним вместе, и для развлечения завела в доме хозяйство — кота, которого звали, как всех котов на Руси, Васькой, и шуструю рыжеватую собачонку с англо-американским прозвищем «Джек». Отношения между этими существами тоже были самые удивительные: когда наступала пора обеда и в щербатую глиняную миску Акулина наливала похлебку, то первым не торопясь, с полным сознанием своего права и достоинства, шел к ней Васька, а Джек сидел в сторонке, от нетерпения хлестая хвостом по полу, но не только не приближался сам к вожделенной миске, но лаял на каждого, кто подходил к ней, даже на Акулину. И только когда кот Васька, насытившись и облизнув усы, с той же важностью отходил в сторону, Джек позволял себе приступить к еде.
Вот как еще, оказывается, могут жить кошка с собакой!
Много позже я узнал об обстоятельствах дальнейшей жизни и гибели моего отца. Об этом написал мне из Калуги Царьков Николай Иванович, тогда подросток, потом машинист, водивший пассажирские поезда, а ныне инвалид второй группы.
«Мы с моим отцом и матерью проживали тогда в деревне Утешеве, — пишет он, — где перед войной вашим отцом Александром Филатычем был куплен дом, вернее, полдома. Вот с тех пор я помню вашего отца, потому что мне, когда отсутствовала Акулина, пришлось ухаживать за ним, утром помочь ему одеться, умыть, вернее, поддержать его возле умывальника, потому что ему трудно было это делать с одной рукой и одной ногой без посторонней помощи.
Потом нужно было поставить самовар и накрутить самокруток из табака для курения, после чего он садился пить чай, а после за чтение книг, которыми были заполнены все шкафы в его спальне.
Помню я рыжую собачку (забыл, как ее звали), верного друга Александра Филатыча. Когда он лежал, она всегда лежала с ним в постели у его ног, а когда вставал, она всюду следовала за ним, а если он сидел, она занимала место у его ног. Хорошая и верная была ему эта собачка, она приносила ему, видимо, не мало радости, и он разговаривал с ней, как с человеком.
Вообще у меня сохранилось до сих пор самое хорошее впечатление об Александре Филатыче. Он сыграл большую роль в формировании моего характера, в воспитании меня, научил любить природу и людей. Он много занимался мною, много рассказывал забавного, иногда читал вслух книги. Все это я помню.
А если описывать последние дни его жизни, то это будет все равно что посыпать солью на незажившую рану, хотя я все помню и сам непосредственно участвовал, когда его вытаскивали из горящего дома, зажженного фашистами. Вернее, он сам выполз в сени, но одежда на нем тлела, лицо и руки были обожжены. Одежду мы тушили снегом, а его отнесли в единственный оставшийся дом во всей деревне. Через два дня его отвезли в деревню Чукаево, где он и умер».