Хайлис Лилия Мойшевна
Ступеньки в небо
СТУПЕНЬКИ В НЕБО
РОМАН
Пролог
- Садитесь.
Зинаида произносит это слово всегда одинаково. Как будто срываются с крыши, больно ударяя по голове, ледяные сосульки. Глаза у нашей классной руководительницы тоже как ледяные сосульки: замороженные, прозрачные, пустые.
Только чересчур подозрительные бабушки оборачиваются назад для того, чтобы сесть. Девочкам же, тем более детям моего возраста, излишняя осторожность должна претить. К тому же я знаю: там стул. Это известно мне совершенно точно, потому что только-только, полсекунды назад, мои ноги прикасались к этому стулу. Вот сейчас я нащупаю его, вот-вот, ещё чуть-чуть. Мой корпус опускается глубже, спина проваливается в пустоту, ноги не удерживают равновесия...
Хохот.
Смеются все. Смеётся дисциплинированная Валя, и справедливая Света, и бледная Маша, и горделивая Лиля, и некрасивая Галя. На мальчишек я стараюсь не смотреть. И так, не глядя, знаю: им невероятно весело. Каждой клеткой своей кожи я слышу смех.
Я лежу перед всеми на полу в неловкой позе, с согнутыми в коленях ногами. Произошло непоправимое. Нет, вовсе не то, что я упала, это-то ладно. Страшно другое: во время падения задралась юбка. А задравшись, открыла всему классу мою самую интимную, самую постыдную тайну: вылинявшие трикотажные штанишки, длинные, на резинках, жутковатого, не то сиреневого, не то синего цвета. Моя мама почему-то называет такие красивым словом "трико", хотя, честное слово, к цирку мои "трико" никакого отношения не имеют.
У всех девочек в нашем классе одежда импортная. И белье тоже. Во всяком случае, так они говорят, закатывая от восхищения глаза. У Вали папа товаровед, у Маши - парикмахер, у Светы - директор техникума, у Лили мама на кассе в ресторане... Все дети в нашем классе из богатых семей.
А у некрасивой Гали папа вообще - шишка. Я даже толком не знаю, кем он работает, знаю только: большой человек. Ее мама всегда крутится в школе, вмешивается буквально во все. Даже учителям делает замечания, каковые полагается выслушивать безропотно, с вежливым наклоном головы... А язык у этой всезнайки безграмотный, деревенский, с сильным акцентом. Дочку свою она зовет не Галя, а Хала.
Только не обычное, как говорят, вроде бы невзначай, такое приглушенное "Х", а звонкое, будто пытались сказать "Г", но что-то там произошло с гландами и в результате "Г" не получилось, а выскочило вот это самое громкое "Х"...
Я однажды тоже попробовала. Пришла, как всегда, в школу мама некрасивой Гали, налетела вдруг на меня и спрашивает: а хде Хала? Из вежливости, чтобы не показать, что нашу семью от такого языка коробит, я ответила с таким же произношением: "Хала? Хде-то у стенхазеты". Звонкое "Х" я честно старалась выговаривать изо всех сил и, мне кажется, получилось очень похоже, но эта тетка, по-моему, не оценила: посмотрела на меня как-то странно... Я даже подумала, что она почему-то обиделась.
Может быть, это такое специальное правило произношения только для больших людей? Звучит, на мой взгляд, ужасно, да только меня не спросили...
Лично мне хвастать нечем: моя мама - учительница. Это означает, в первую очередь: ничего импортного. Во-первых, достать невозможно, во-вторых, нет денег. В-третьих, денег нет никогда. Денег нет катастрофически. Мне даже в голову не приходит что-нибудь просить у мамы, которая постоянно ломает голову на вопросом, у кого занять до зарплаты, и кому отдать первому. Я знаю, мы с мамой бедные. Я привыкла к тому, что моя одежда самая уродливая в классе... Впрочем, под стать мне самой.
Я привыкла к нашей нужде, и к тому, что мы с мамой живем в крохотной однокомнатной квартире. Все равно к нам не ходят гости, если не считать тети Муси, которая недавно умерла, а раньше, пока была еще жива, все равно заходила очень редко. Моя мама не любит гостей. Ее тоже не любят. Даже с собственной сестрой она не ладила: та была против чего-то там, за что, видите ли, стояла моя мама. Зато на похоронах она рыдала, как сумасшедшая. Скажете, ей Мусю было жалко? Как бы не так. Больше всего она сокрушалась, что теперь осталась совсем одна.
Так и есть. Мы отверженные. Как прокаженные в средние века. К нам не прикасаются. В Индии таких, как мы, называют париями. Мы парии, только по-русски.
Все вечера мы просиживаем в нашей единственной комнатушке вдвоем, друг перед другом. Я не знаю, где мой отец. Он исчез до того, как я родилась. Может, его и не было никогда. Помню, в розовом детстве никак не могла понять, что такое ПАПА, и зачем он у всех бывает, и почему тогда у меня его нет, раз уж он так всем позарез нужен... Я, кстати, не особенно понимаю и сейчас: ведь рожает-то мама, причем же тут папа? Почему какой-то посторонний мужчина должен считаться самым близким родственником? Стоит спросить об этом, хоть кого, начинают нехорошо хихикать... Да мне и спрашивать-то особенно некого, а с мамой разговор короткий: "Что это тебе в голову приходит? Да пропади он пропадом, подонок!". Ну и ладно, черт с ним, с папой, которого нет...
Я не хочу, не могу, мне стыдно, мне больно... Нет, не то, что я лежу на смех всем: к тому, что надо мной смеются, мне тоже не привыкать. Но моя страшная тайна... Ведь они все, все-все, все до одного видели мои ужасные "трико".
Господи, ведь Он тоже среди них! Он так прекрасен, что я боюсь даже взглянуть в Его сторону, а если случайно попадаю, то теряю дыхание, вот какой Он красивый. Он такой светлый, что глазам моим больно смотреть на него. Боже мой, как я Его люблю! Уже целых два года, с самого третьего класса.
Господи, если ты есть, умоляю тебя, сделай как-нибудь, чтобы Он не заметил! Пожалуйста... Но ведь это вздор, бога нет, об этом все знают в нашей стране.
Бога нет, поэтому мой возлюбленный, - ах, как мне нравится это красивое, полное поэзии слово "возлюбленный", могу повторять его без конца, - мой возлюбленный, конечно, видит. Вот ведь Он, стоит прямо передо мной. Неужели тоже смеется? Пусть, пусть смеется, тогда я буду знать, что Он не стоит моей любви. Пусть Он засмеется, и я моментально разлюблю Его. Но Он серьёзен. Даже пичужка Пуська, которую не рассмешить никогда, даже она смеется сейчас. Не смеется только Он, один-единственный Он.
Он, конечно, умнее их всех. Ему не смешно. Ему противно. Это я со своими несчастными штанами противна Ему. Я и не заслуживаю от него ничего другого. Разве Он может полюбить меня? Меня, самую уродливую. Меня, самую толстую. Меня, над которой постоянно насмехаются все.
Я смотрю на мир снизу вверх. Над поверженной мной развеваются кудряшки, косички, бантики...
А Женька-Бегемот бегает вокруг оживленный. Он всегда в отношении меня старается усерднее других. Хотя, казалось бы, должен понимать: ведь из мальчишек самый толстый - он. Но он почему-то презирает меня больше всех. Похоже на карлика в стране великанов, который ненавидел Гулливера, оказавшегося еще меньше, чем он сам. Я где-то читала, что это психология вассала, который дрожит перед своим сеньором, зато не упустит возможности пнуть раба.
Значит, это Бегемот незаметно убрал мой стул? Нет, на этот раз постарался кто-то другой. Мне-то Женькины штучки, самые изощренные, самые обидные, давно известны. Потому-то я с Бегемота все время глаз не спускала. Он никак не мог стащить мой стул.
Я медленно поднимаюсь на четвереньки, неуклюже оправляю юбку. Лучше всего было бы умереть сейчас на месте, может быть, тогда бы они, наконец, сжалились надо мной. Или хотя бы грохнуться в обморок... Но нет, даже такого оборота мне не положено в этой жизни... Почему-то я должна домучиться до конца.
Встаю. Оглядываюсь. Позади трепещет от восторга Нюська Каргова. Прямо светится от счастья. Значит, она.
Нюська Каргова, единственная девочка в классе, которая еще беднее меня. У нее мама вообще горькая пьяница.