Наверно, мой взгляд стал теперь уже диким, Алекс даже замолчал. Глазки его мигали быстро-быстро.
- Бегом, - почему-то шепотом приказала я. - К машине и ходу. Это конец.
Алекс перевел глаза на окно, потом обратно на меня. Взгляд его выражал недоумение.
- Ты что, не видишь?
Теперь я заорала. Все ошивавшиеся в баре китайцы, как по команде, повернули головы к нашему столику.
- С ума сошла?
Я показала рукой в окно, затем машинально посмотрела вслед своей же руке. За окном ничего такого не было. То есть, все, как обычно.
У меня окончательно все похолодело внутри. Значит, свихнулась. Совсем свихнулась. Надо смотреть правде в глаза.
- Мартини, мэм...
Всеми своими бедрами официантка выражала озабоченность, ставя перед нами бокальчики с коктейлем.
Алекс стал рассматривать свой, будто это был не клубничный напиток, а заморская драгоценность. Он медленно, чинно, словно юная пионерка на приеме у тимуровского дедушки, обсасывал соломинку, облизывал, интеллигентно причмокивая, малюсенькую красную пластиковую шпагу с наткнутым на нее кусочком ананаса. Раздражение мое возрастало, пока не доросло до объема той самой страшенной волны.
В окно смотреть было жутко, меня всю еще трясло, а в голове застряло дурацкое слово "Свихнулась", которое я мысленно повторяла себе на все лады. Надо было как-то отвлечься, попытаться поболтать, что ли. Но диалога с этим типом, даже при моих бешеных усилиях, не получалось. О чем бы ни пыталась заговорить я, Алекс все переводил на себя.
Скажем: "Любишь ли ты Стругацких?" Казалось бы, вопрос в лоб, отвечай: да или нет.
Алекс отвечал долго, размеренно, не торопясь: - Видишь ли, я человек очень сложный. Стиль чтения у меня... Понимаешь, человек я очень и очень индивидуальный. При моих запросах... А стиль чтения у меня необычный... Я ко всему подхожу по-своему...
Так я и не поняла, любит он Стругацких или нет. И не хотелось мне о нем уже ничего понимать. За один вечер новый знакомец надоел мне до чертиков, довел, что называется, до белого каления. Все в этом человеке дико действовало мне на нервы: голос, интонация, каждый вздох. И начхать мне было на его отношение ко всей литературе мира.
На обратном пути у меня все еще тряслись руки. Зачем только Алекс потащил меня в этот мерзкий вертеп? Почему мы поехали в моей машине? Не мог этот тип повезти меня в своей? Тем более, что алкоголя не пьет.
Дома, в придачу ко всему прочему, оказалось, что он не вымыл после себя ванну; даже полотенце не развесил, чтобы дать ему просохнуть, так и бросил комом. В результате я еще должна была на сон грядущий отмывать несчастную ванну, загаженную засохшей мыльной пеной вперемешку с волосами. Это при моей брезгливости. То есть, все время сдерживая вместе с дыханием ком отвращения, натужно застрявший в горле.
- Сама виновата, - упрекала я себя. - Нечего всяких в дом впускать.
- Значит, нужно было оставить человека на пляже? - сама же и спорила с собой в ответ.
- Да если бы тебе пришлось спать на пляже, он бы через тебя переступил и не заметил.
- Я не могу переступить через человека.
- Тогда терпи. Тогда еще не то придется терпеть.
- Неужели на милосердие обязательно отвечать хамством?
- А неизвестно, нужно была ему твое милосердие или нет.
- Как же не нужно, неужели на пляже спать приятнее?
- Ты не можешь решать за другого человека, что ему приятней: спать на пляже или быть мишенью для твоего раздражения.
- Но ведь он выбрал последнее.
- Он предпочел пляжу теплый дом. И только.
- Человек не может, не имеет права только брать. Он обязан давать тоже.
- То есть, за теплоту твоего дома он обязан платить теплотой своей души?
- Тепло любого дома иссякнет, если в этом доме повыбивать окна. И вдобавок сломать печь. Нельзя брать, не возмещая.
- Просто тебе гораздо легче дать, чем взять. Ты не можешь требовать от людей того же.
- Ошибаешься. Могу. Если они люди, конечно.
- Он человек.
- Он ничтожество.
- Просто он тебе противен.
- Почему люди такие? Почему, если ты даешь человеку приют, он непременно должен загадить тебе ванну? Ну почему?
- Может, не все такие?
- А ты когда-нибудь встречала других?
- Ты слишком озлоблена.
- Еще бы...
- Каждый отвечает за себя. Качества других людей - не твоя забота.
- Они живут вокруг. И отравляют жизнь мне.
- Ты слишком озлоблена...
- Да, пожалуй, я слишком озлоблена... Слишком... Слишком...
Глава 3
На следующий день я ненавидела московского музыканта всеми фибрами. Каждое его слово вызывало во мне прилив ненависти. Каждый вздох - волну тошноты. Я не могла спокойно смотреть на довольное торчание его усов, не могла выносить невинное мигание голубеньких глазок.
Ночью, конечно все произошло. Это после всех моих внутренних диалогов с самой собой. Почему? Зачем? Как могла? На что надеялась? Ни одного ответа. Не понимаю. Не знаю ничего. Я мерзкая развратная баба. Может, просто нелегко оказалось отвязаться? Выходит, я, ко всему прочему, еще из тех, кого называют безотказными. О Господи, час от часу не легче...
Во всяком случае, произошло. Что-то окончательно сломалось во мне. Когда Алекс стал, вздыхая, жаловаться, как хреново ему без женского тепла, я сдалась. Опять-таки по доброте по бабской, которая и ему, и мне вылезла боком. Я надолго запомню ту мерзкую, самую скверную в моей жизни ночь.
"В этих делах я профессионал". Он не соврал, он и правда был профессионал: и по тому, как чуял нужные точки, и по тому, как эти точки обрабатывал. Но он и от меня требовал того же. А в моем воспаленном мозгу, едва только моей руке стоило прикоснуться к телу окаянного партнера, немедленно всплывала загаженная ванна, а в горле, соответственно, ком отвращения.
В результате я разрыдалась в самый интересный момент, окончательно возненавидела московского гостя на всю оставшуюся жизнь, затем оставила его в своей кровати, а сама закрылась все в той же ванной, где и проплакала чуть ли не до утра. Опять же, ни кара ни гуа!
Утром мой квартирант был в полном порядке. Он мурлыкал, как довольный кот, поедая овсянку с черносливом и орехами. А после завтрака потребовал, чтобы я ехала показывать ему город. Мигание глаз выражало, что чувствует себя человек, как нельзя лучше. На мои же чувства, зареванную физиономию и мрачное настроение ему было явно и откровенно наплевать.
На Твин-Пикс чаще всего плавают туманы, но Алексу, по его утверждению, со вчерашней встречи со мной везло противоестественно: воздух был прозрачен, в щедром солнечном свете улицы просматривались от залива до залива. Видны были даже автомобили, сновавшие вверх-вниз по Маркету, правда, с высоты они казались величиной с муравьев. Они и двигались очень похоже на муравьиные цепочки: к скрытой для наблюдателя, зато им самим хорошо известной цели.
Вот тут-то, критически глядя на Сан-Франциско с высоты близнецового пика, Алекс ни с того ни с сего небрежно объявил: - Я думаю, нам с тобой вполне есть смысл жениться.
На это я с места в карьер заорала: - Через мой труп я с тобой женюсь.
Мне как будто дали метелкой по голове, чем оглушили, но одновременно и хорошенько завели. На нас опять-таки оглядывались туристы, но меня понесло.
Я мерзко материлась, захлебываясь от злобы и ненависти. Я выкрикивала слова, значения которых представляла себе весьма и весьма смутно, да и то, в основном, по Дебиному словарю нецензурных русско-английских выражений. Я обвиняла бедного Алекса во всех смертных грехах, в частности, в том, что произошло между нами ночью. Речь моя сводилась к тому, чтобы этот тип завтра же убрался, куда подальше.