Быть может, иное настойчивое воспоминание и проклюнется сквозь туманы да солнечный дым, пеплом в шею дыхнёт, по рукам-ногам окутает, зрачками стеклянными с лужи-моря в ответ глянет…
Но в те далёкие поры они уже сумеют…
Нет, не сумеют.
В те далёкие поры они уже поверят, будто и не было никакой войны. Приснилась она первому или второму из них ненастной штормующей ночью, мурашками-дрожью охватила, под ложечкой терпким и колючим зёрнышком поселилась.
Не было её, войны.
Не было.
Да и там, на закате, заиграет весёлая пьяная скрипка, раскрасится вечереющий воздух брызгами принёсших спятившую зиму мандаринов, зазвенит лязгом клинков и извечными перебранками двух непримиримых друзей-товарищей чей-нибудь жидкий бесчинствующий смех.
Ближе к полуночи наполнятся ветром паруса гордого одуванчикового льва, заярятся волны, заликует пахнущий анисовой травой морской прибой, унося в плаванье бравую команду, собирающуюся из года в год пятым днём пятого спелого мая. Промелькнут знакомые-забытые лица, приоткроют беспробудные тайны неизученные дали-острова, а потом, когда все вновь разбредутся по открытым только для себя тропкам…
Останутся лишь они одни.
С медленными и ленивыми вечерами, с поделённым на двоих пледом в шахматную зелёную клетку, с тлеющей на подоконнике рыжей свечкой и рябыми стёклышками-воспоминаниями, давно уже позабывшими свой прежний сереюще-лавовый цвет.
========== Мир на двоих ==========
Ёлка, занявшая добрую половину тесной гостиной — здоровая и разлапистая, украшенная спутанными нитями гирлянд, пёстрых фонариков, чуточку запылившихся за год шаров, красно-синих стеклянных снегирей. У ёлки — иголки, зелёные ветки, капельки смолы вниз по стволу, десяток лакричных палочек в красно-белую полоску, тройка северных оленей, выпеченных из сладкого имбирного теста, пятигранная звезда на макушке, подпирающая выбеленный потолок. Ещё на ней — парочка горлиц, потерявших изначальный блеск, парочка ангелочков с отбитыми крылышками, деревянный паровозик, выкрашенный линялой красной краской, связка одноногих солдатиков, привязанные за ниточку шоколадные конфеты, одинокий бумажный журавлик и толстобокий Санта Клаус, прикорнувший в самых нижних ветвях.
Словом, самая обыкновенная волшебная ёлка. Такая же, как и год назад, как и десять лет назад, когда неугомонный обезьяний мальчишка, точно резиновый мячик, скакал вокруг несчастного дерева, норовя запутаться в проводах фонарей или дебристом кустарнике махровых зубастых лап. Такая же, как и всегда…
Разве что напыщенно-зелёный капельку поблек, игрушки прекратили излучать своё таинственное свечение, горлицы перестали восприниматься хрупким сокровищем, а многоцветные отблески фонарей по стенам больше не перемигиваются колдовской азбукой попрятавшихся под шкафами-кроватями гномов и внеземных рождественских пришельцев.
Та же ёлка, те же жёлтые квадратики окон через призму заиндевелого стекла, облупившиеся стены, сохранившие надрезанные кухонным ножиком замерки двух растущих сорванцов. Та же крыша того же самого дома напротив, что и много лет назад, где оба маленьких Ди когда-то поджидали морозного бородатого деда с упряжкой гарцующих летучих оленей…
Всё остаётся прежним, неизменным, по кругу за кругом и из круга в круг: звёзды в небе, разбрызганная по тротуарам палитра, подмёрзшие лужи, притихшие деревья, дыхание снежной пурги, тлеющей на подоконнике, приближающиеся к полуночи стрелки укутанных пылью часов.
Всё остается прежним.
Мир не меняется.
Меняются лишь люди.
Лишь они одни.
Меняются сердца и души, перегорают лампочки, которым на всём свете не сыскать замены, опадают крылышки бабочки-веры, крошатся по крупинкам воспоминания и мысли, чтобы однажды, когда красноносый северный олень всё-таки опустится на крышу старого соседского дома, изменившиеся люди с перегоревшими душами-лампочками уже не увидели его.
Смотрели, смотрели, смотрели бы сквозь и не видели.
Ни-ког-да.
🎄
У мальчишки, который ссадины-глаза-коленки, растрёпанные чёрные космы, драные домашние джинсы, тёплый вязаный свитер в нелепый оранжевый ромб, прижатая к груди подушка, грустные глаза. Ещё у Луффи синяки под нижними веками — болеет, голова бедовая, а ведь сказано было в кедах своих по снегам не бегать; красные пуховые носки, вернее, один красный, а другой — красный в зелёную полосочку. Воротник от свитера, закатанный в три ряда, длиннющие рукава, скрывающие мальчишеские ладошки с длинными цепкими пальцами, рождественский колпак на макушке и снова — грустные-грустные глазищи.
Стрелки старых дедовых часов колотятся истошной жилкой возле самой полуночи, где-то там, за стеклами-мирами, грохочут разноцветные фейерверки, взлетают крошечными аэропланами выбитые пробки от разливаемого по бокалам шампанского. Стреляет морской пеной шипучая перловая жидкость, голосят заводные дети, вещают пустые пожелания такие же пустые лица с напичканных системами-проводами экранов. Дремлет в углу та-самая-ёлка, прячут под крылом голову горлицы, единственный носок на стене, так и не дождавшийся своего Санта Клауса, раздувается пухлой синей коробочкой, засунутой туда Эйсом.
В углу, под косматыми лапами зелёного дерева — скромная стопка подарков; те, что перевязаны праздничной лентой — от старшего, те, где поработали скотч и кривенько прицепленные скрепки — от младшенького.
Свет погашен, света нет, телевизор выдернут из розетки, по стенам ничего не значащая азбука мерцающих фонарей, на столе — надкушенный пряничный человечек, остывшая пицца, не распитая бутылка безалкогольного лимонада-шампанского — и кто только сказал, что то, «настоящее», лучше?
У Луффи грустные глаза, у Эйса — мягкая улыбка на тонких губах, всё та же россыпь рыжих пятнышек-веснушек, лохматые волосы-репьи и тёплые чайные зрачки — тоже мерклые, разбавленные да грустные.
Всё ведь на двоих, верно, мелкий?
На соседней крыше — олень-которого-нет, по подоконнику — пахнущий дождём мокрый снег.
У Луффи синяки под ресницами и подушка у груди.
В углу та-самая-ёлка.
— Знаешь, Эйсу…
Старший знает, уверен, что знает, о чём его мелочь думает. Как же не знать, когда уже давным-давно, год за годом, целую собственную вечность у них всё на двоих?
Жизнь-воздух-жизнь. Подушки-одеяла, сердце в сердце, счастье воздушно-капельным путём, общее заразное безумие, передающееся от одного к другому зачарованным ведьмовским кругом, глаза в глаза, губы в губы. И снова — жизнь-воздух-жизнь.
Импровизированный обособленный мирок, сплошь сумасшедший и неправильный. Не взрослый мирок, не тот, который примут безликие толпы таких же безликих кривляющихся прохожих, в сознании Эйса являющихся чем угодно, но только не людьми. Странно-тихий и замкнутый, прошитый загустевшим воздухом, запахом отцветших гортензий поутру, чайной заваркой, малиновым джемом и горячей булкой из тостера. Наполненный шорохами прохудившихся домашних сланцев, заливистым мальчишеским смехом, биением ошеломлённого нежностью сердца, скрипом пружин, приглушённым шёпотом вскормленного электричеством говорливого ящика, когда один засыпает, а у другого в крови бессонница-кофе-мятный-шоколад.
Старший знает.
Знает, что Луффи — он весь доверие-эмоции-сердце. Большое такое сердце для узкой ребристой грудной клетки, большие живые глаза, большая, громадная просто душа, впитывающая в себя с жадностью побывавшей под солнцем морской губки — тоже грустной и тоже живой.
У Луффи — как Новый год встретишь, так и проведёшь. Верно ведь? Поэтому Луффи, наверное, самую капельку, самую капельку капельки — тоскливо-страшно и всякое разное ещё, что может затаиться в глубине большой живой и доверчивой души маленького живого и доверчивого человечка.
— Знаешь…