И нужно огромное мужество и огромную энергию собрать, чтобы бороться против культурного и политического хулиганства, против надвигающегося мещанства, сказавшегося уже в Западной Европе умалением ценностей, против этого неуважения к человеку во имя «человека», поругания свободы во имя «свободы». В этом отношении мы должны быть идейно непримиримы и абсолютные принципы должны ставить выше всякой тактики, не боятся инсинуаций и клеветы. Страшно видеть в великой по своей миссии русской революции отражение отвратительного лика старой, полицейско-самодержавной России с ее насиль- ничеством, неуважением к свободной мысли и совести, презрением к культурным ценностям. И вся эта газета «Новая Жизнь», и сам Горький, и проект полицейской организации литературы, предложенный самоновейшим инквизитором г. Лениным8*, и подлизыванье к новой силе бывших мечтателей, и трусость мысли, боязнь радикального начальства, изуверская нетерпимость — все это показатели безыдейности и духовного умирания, до которого довело несчастную Россию самодержавие. Великая революция должна совершиться, чтобы побороть реакционный дух, вплетающийся и в проявления самой революции, и возврата назад нет. Окончательно преодолеть этот тяжкий кошмар прошлого, стряхнуть с себя цепи всякого насилия, хотя бы оно исходило от г. Ленина, освободить творчество культуры можно только на том пути, который признает свободу и права человека абсолютными ценностями и на котором человек с благороднейшим содержанием своего духа не может быть обращен в простое средство. Для этого должно воцариться не новое насилие, не гипнотизирующие слова и стихийные страсти минуты, а мощь вечных идей и нового сознания. Всем лакействующим я напомню слова одного из самых крупных русских демократов — Н. К. Михайловского: «У меня на столе стоит бюст Белинского, который мне очень дорог, вот шкаф с книгами, за которыми я провел много ночей. Если в мою комнату вломится русская жизнь со всеми ее бытовыми особенностями и разобьет бюст Белинского и сожжет мои книги, я не покорюсь и людям деревни: я буду драться, если у меня, разумеется, не будут связаны руки. И если бы даже меня осенил дух величайшей кротости и самоотвержения, я все-таки сказал бы, по малой мере: прости им, Боже истины и справедливости, они не знают, что творят! Я все-таки, значит, протестовал бы. Я и сам сумею разбить бюст Белинского и сжечь книги, если когда-нибудь дойду до мысли, что их надо бить и жечь, но пока они мне дороги, я ни для кого ими не поступлюсь И не только не поступлюсь, а всю душу свою положу на то, чтобы дорогое для меня стало и другим дорого, вопреки, если случится, их бытовым особенностям»9*. Стихией революции нужно управлять, должно подчинять ее своим идеям, отделять в ней десницу от шуйцы критерием своей нити, правды и красоты, а не раболепно подчиняться ей. Нужно охранять революцию от черных сил реакции, разъедающих ее собственное существо, чтобы правда революции свершилась до конца.
К ИСТОРИИ И ПСИХОЛОГИИ РУССКОГО МАРКСИЗМА[227]
Интересно проследить у нас судьбу идей марксизма, судьбу печальную и странную, так как идеи эти с кажущимся торжеством своим окончательно затерялись. Наш марксизм не так давно еще был идейным течением, полным сил и молодости, он повышал умственные запросы, внушал уважение к знанию, призывал социальную науку для решения судеб России, казалось, вносил некоторую культурность в варварский обиход нашей Интеллигенции, боролся со старыми шаблонами, со всякой рутиной. То была борьба идей. Но бог исторической иронйи превратил марксизм в борьбу сил, дал ему власть в жизни, когда идеи марксизма начали разлагаться и выветриваться, когда Две Души, уживавшиеся в классическом марксизме — научно-реалистическая и религиозно-утопическая — разделились и восстали друг на друга. В отделении научного реализма от религиозного утопизма нужно видеть сущность кризиса марксизма, внутреннего его разложения, и русская социал-демократия, как могучая борьба сил, пытается сохранить в себе две души, мир внутренний, ценою Потерь идей марксизма, забвением культурных его завоеваний.