Оделия Дмитриева
Суббота, 17-е
Рассказ
Сегодня суббота, 17 октября. Перед моими глазами две жирные черные цифры на листке календаря.
В квартире пусто и тихо, все разошлись на работу. Я один сегодня дома, лежу в постели, как будто я болен и не могу встать.
Я не хочу, чтобы сегодняшний день — суббота, семнадцатое октября — был, как все дни. А все это значит: противный звонок будильника, гимнастика, холодный душ, завод, снова душ, вечером институт, а ночью книги.
Мать, конечно, закрыла форточку. Воздух душный и пахнет пирогом. Санькина фотография на стене сбилась набок, и от этого кажется, что он смотрит на меня искоса и с насмешкой.
Доброе утро, Санька! Ну, что ты молчишь? Почему не отвечаешь? Да, ты слишком далеко теперь, чтобы услышать мой голос. Так далеко, что мы никогда не увидимся. Хоть бы раз в год ты говорил со мной... Мне уже целый год не хватает тебя. Каждый день. Каждый вечер. И каждую минуту этого года я чувствовал себя виноватым перед тобой.
А в чем виноватым?
Наверное, в том, что я живой.
Я согласился бы даже на то, что никогда не увижу тебя, только бы знать, что ты есть, что ты где-то ходишь по земле, размахивая руками. Да нет, я лгу. Это еще хуже. Как же мне быть, Санька?
Я ждал сегодняшний день, как обвиняемые ждут суда. Как будто что-то во мне должно прорваться и проясниться.
Ну, закричи на меня, Санька! Закричи, как тогда, в то 17 октября.
— Пижон вы, Владимир Петрович, — сказал он. — Равнодушный пижон. Задрал нос и дальше этого носа ничего не видишь.
— Милиционер из меня явно не получится, — съязвил я. — Это уж вы подвижники общественного порядка. Валяйте, собирайте пьяных!
— Ты не просто пижон! — заорал Сенька. — Ты еще иногда скотиной бываешь!
— Ну, что ты психуешь, как девица, Саня? Выпей воды, — смеялся я.
А вечером все-таки пошел с ним патрулировать на Шутиловку.
Я ведь действительно не понимал тогда тебя. И весь тот вечер показался мне сначала куском дешевого детективного фильма. Когда я увидел кровь на своих ладонях, мне захотелось пойти и вымыть руки. А это была твоя кровь, Санька. И ты еще дышал.
Только через три дня, на кладбище, я понял по-настоящему, что произошло на Шутиловском пустыре. Об этом говорили тогда много и долго — на заводе, в райкоме, женщины в булочной. Но я понял на кладбище, когда шел дождь и у всех мужчин были подняты воротники плащей, а тетю Веру, твою мать, держали под руки и она смотрела черными ямами глаз куда-то в ноги Петровскому, секретарю райкома.
— Александр Латышев был...
Был?
Лучше меня никто не знал тебя, Санька. Был. Это первое страшное, с чем я столкнулся в жизни. Страшное слово. И оно звучит так же, как то, которое произносит моя мать, расставляя перед гостями большие красивые чашки с необычным узором:
— У нас был такой же чайник. Я его разбила нечаянно.
Был такой же чайник. Разбился — купили другой.
Был Санька. Саньки нет. Другого не купишь. И мне без тебя трудно. Иногда кажется, что с того вечера я и не жил вовсе, ничего не видел, не слышал, не двигался. Смотрел на твое лицо и ждал, когда ты заговоришь. Молчишь, Санька?
Скоро придут с работы наши. Я никого не хочу видеть. Сейчас встану и пойду на улицу. Поеду на пустырь. Говорят, туда теперь ходит автобус.
Выхожу из подъезда, и холодный ветер отгоняет от глаз Санькино лицо. Я вижу мокрый асфальт. Тополя, как большие взъерошенные птицы, роняют перья. В сквере напротив уже сложили в одну кучу скамейки, и перепутанные чугунные ножки похожи на оленьи рога. В сером доме на углу огромные цельные стекла четко отражают машины и прохожих, а в центральной витрине хорошенькая девушка, нарисованная на ткани, поднимает руки к буквам рекламы «Молодежное кафе «Мечта». Кафе открыли два месяце назад, а раньше тут была «Сосисочная», грязноватое, дымное заведение, где в углах посетители распивали водку, воровато вытаскивая из карманов бутылки, а официантки ходили в фартуках с жирными пятнами.
Санька ненавидел эту «Сосисочную» и всегда ругался, проходя мимо:
— Тоже мне, «торговая точка»! Ух, будь у меня право!..
— Да что б ты сделал? — скептически заметил я как-то.
— Колоссальную штуку! — отозвался Санька. — Выбросил бы к черту все, что там есть, потом — полный ремонт, современную обстановку, сцену для оркестра, и будь здоров — молодежное кафе. Разве плохо?
— Неплохо, — согласился я. — Ты, Санька, великий утопист. Есть вещи более важные, чем твое кафе.
— Ну, ты меня извини! — вопил Санька. — Все важные вещи делают люди, а они, как известно, не только работают, но и отдыхают. Культурно работать — культурно и отдыхать.