Автор упомянутого плакатика изобразил себя безликим, «беспаспортным» — как бы спрессовал в себе гирлянду предков. 300 метров — не расстояние, каких-то два шага. А те же 300 метров вниз? Под тобою как на ладони Париж, а в Санкт-Петербурге это взгляд с высоты трех Исакиев. И так же точно 300 человек. Как будто бы немного: все, можно сказать, наперечет, каждого знаешь не просто в лицо, но и по имени. А если эти 300 — твои праотцы, триста поколений? Представить себе их — что заглянуть в колодец, прорытый до магмы. Некий волшебник, плененный восточным деспотом, ради спасения своей жизни явил тому всех его предков и всех его потомков — от сотворения мира и до скончания времен. Второе подозрительно. Облик будущего элементарно страшен. Вий. Поэтому, как уговаривают себя, что посмертных чудищ — всяких там харь, упырей и прочей замогильной нежити — нет, сказки, так же и стоят на том, что будущего нет, в смысле, еще нет: может быть и таким, и таким, и таким, все зависит от тебя, свободного волеизъявителя. Дескать, это прошлое необратимо — не то б генетики сошли с ума. А кто говорит, что будущее столь же неотвратимо, сколь необратимо прошлое, тот пресмыкается во прахе рабства. Явленные деспоту все его потомки до самого дня светопреставления, как будто они уже втайне обретаются где-то, в каком-то виде, — оптический обман, минутное отражение минувшего. (Говорите, говорите… пресмыкающийся во прахе рабства. Пресмыкающийся во прахе рабства — это змей, сказавший: нет, не умрете, а станете как боги.)
Если будущее не предначертано, иначе говоря, его еще нет, то и мир всегда таков, каким мы его мыслим в настоящий момент. Истины настоящего суть истины в последней инстанции, обжаловать их негде, не «еще негде», а именно негде (даром, что они всегда бывали обжалованы — это же в прошлом «всегда», будущее-то нам не предначертано). Так что истина «Центра космических исследований» есть истина окончательная. А вот во втором веке нашей эры мироздание действительно было таким, каким описано оно у Птолемея, Земля, небо, звезды — все как у него. Но наступит век N, и тогда одинаково наивны будут (не «казаться», а просто «будут») что́ вселенная по «Альмагесту» и хрустальные сферы, что́ данные «Центра космических исследований», где, как мы убеждены, сидят отнюдь не фантасты Птолемеевых времен, а сугубые практики, имеющие дело с реальностью.
Но будущего нет, а в отсутствие будущего нет и века N с его истинами. Истина же, покуда она не оспорена — хотя бы гипотетически — истинна. Изображение, выполненное по ее канонам, всегда адекватно изображаемому (если только последнее вообще существует… скажем так, может существовать в плоскости нашего сознания — «в объеме» зачеркнуто).
Либо — будущее есть, и мы живем как бы сами по себе среди придуманных нами декораций, регулярно сменяемых, за которыми «мир», уже в кавычках, тоже существует сам по себе.
Либо — последняя возможность: будущее существует, но оно не бесконечно, и в таком случае по достижении определенного этапа детерминизм перестанет восприниматься как рабство.
Картинка, представляющая этапы эволюции человека или, если угодно, изгнание обезьяны из рая, украшает собою кабинеты естествознания и соответствующие стенды музеев, причем вот уже сто лет. А ведь незаслуженно. Она грешит против здравого смысла (благо погрешить против истины никому не дано): художник во главе цепочки двуногих поместил homo sapiens’a, но первый — это всегда тот, кто первый начал, раньше других. Нелепо считать, что прошедшее позади, видеть в нем нечто, вылетающее из хвостовой части несущейся вперед ракеты. Прошедшее как раз пред-шествует настоящему, в том смысле, что оно — впереди. Прошлое опережает будущее. Но грамматика воспроизводит ошибки нашего восприятия — например, перевернутость пространства по отношению ко времени. В действительности «nicht verloren, nur vorangegangen» (эпитафия). Мимо восточного деспота процессия всех его прадедов и всех его прадеток продефилировала с запада на восток — это так же очевидно, как и то, что время движется против часовой стрелки. И эти 300 человек, триста поколений твоих предков, теряются в дымке будущего — вот бы кого порасспросить, что же будет, а не будетлян. Не зря футуризм космат, первобытен, впервые взглянул на звезды и что-то по-младенчески залепетал. Пассеизм же ходит в кружевах, каждую зиму ездит умирать в Венецию и кладет цветы на гробницу Куперена. Там rock, тут baroque.
Если движение времени есть движение от низкого к высокому, от более простого к более сложному или хотя бы к менее простому, то движется оно, время, против часовой стрелки — почему и вопрошают о будущем предков, равно как и просят их о заступничестве перед Господом Сил (с Которым праотцы были накоротке: «Слушай, пожалей Ты этот город, там у меня племянник живет». Или наоборот: «Слушай, что ты от Меня хочешь, чтобы Я уничтожил Ниневию, такой потрясающий город?»). Мы нарекли идущих нам вослед — значит, позади нас — именем покойного деда, покойной бабки, и чем больше покойников (не трупов — душ) приходится в твоем роду младенцу тезками, тем надежней это имя будет младенца оберегать: две бабушки Мани, Мария Иосифовна и Мария Матвеевна (родилась в Красноселке в 1893 году, умерла в Риге в 1979 году; и родилась в С.-Петербурге в 1890 году, умерла в Ленинграде в 1960 году) и одна прабабка: бабушка Мэрим (