Педрильо, наоборот, поддразнивает Осмина:
— Осминчик, слышал анекдот: «А я подожду…»?
— Не мешай. Значит, взять леску, вдеть ее в иглу…
— Видишь, не слышал.
— Это про садиста и мазохиста, слышал.
— Вот и нет. Это про то, как у Рабиновича спрашивают последнее желание. «Хочу, — говорит, — малины», — а тут зима, гражданская война, вьюга.
— Погоди… Что если в кипящее масло еще насыпать соли?
— …И молотого перцу. По вкусу. Осмин, я знал, что ты симпатяга, но не ожидал, что ты такой болван. Ты уж не обижайся…
— Эврика! Приставить зеркало — чтобы сам все видел, подлец. Крупно. Это же новое слово в пыточном деле. Мансур ахнет.
— Осмин, знаешь, что говорят в Англии, когда кого-то арестовывают: «Сэр, любое ваше высказывание может быть истолковано против вас». Блондиночка, я прав?
Блондхен не отвечала… Тот математик — краснолицый, с маленькими седыми рожками — когда не сходилось с ответом, говорил: «Ошибка в условии — последнее наше упование».
Зато Бельмонте вдруг проявил, что называется, живой интерес к теме.
— Неужто, наш чудесный Осмин, мой чудесный мандарин, ты всерьез думаешь, что есть способ заглушить в человеке чувство ревности — чувство, подобно огню, похищенное у небес? Или что можно утолить жажду мести, если мстишь неверной жене? — Бельмонте выдержал паузу. — Святая наивность! Поистине евнух рогатого не разумеет. Что тебе сказал паша — почти то же, что сказал бы тебе инспектор Скотланд Ярда: вся твоя изобретательность обернется против тебя же, если только ты не сумеешь сделать возможным невозможное. Нет такой пытки, которая в глазах Селима сгодилась бы для нас. Учти, мой хороший, ты в первую очередь выбираешь казнь для себя. Что бы ты там ни надумал, паше все будет мало.
Кажется, Осмин осознал справедливость этих слов. То есть сперва он просто оторопел, потом стал мысленно подыскивать контраргументы и под конец страшно разволновался. Надо сказать, кто-то в моменты сильного душевного волнения играет в «карманный бильярд», кто-то лихорадочно ковыряет в носу. Осмину первого было не дано, оставалось только второе.
— Поковыряй лучше у себя в мозгу, — сказал Педрильо. — На твоем месте, хочешь знать, что бы я сделал?
— Педро, оставь его, ты что, не видишь — он идиот. На конкурсе идиотов он занял бы второе место.
— Почему второе? — не понял Осмин.
— Да потому что идиот.[134] Хозяин, вы правы, у него и в голове не хватает шариков. С ним не о чем толковать.
— Ну, что бы ты сделал на моем месте, скажи… — хныкал Осмин.
Наконец Педрильо смилостивился.
— Ну, так и быть. Ты должен убедить пашу нас всех отпустить. Вот если тебе это удастся, тогда, можешь не сомневаться, паша помилует и тебя.
Последнее было очевидным: если паша помилует их, он помилует и его. Но помиловать их… Даже разделив их участь, не мог Осмин выкорчевать из своего сердца яростного желания эту мерзкую шайку растоптать. И потом это так же невозможно, как… как что? Что Селим вдруг скажет: o ja!.. я другой такой пытки не знаю!.. Если на ладонях Азазила взвешивать то и другое, просьба о прощении в силу полнейшего своего безумия оставляет, пожалуй, какой-то шанс…
А змей, на сей раз охмуряющий вместо Евы евнуха, продолжает:
— И все же Сулейман Мудрый ошибался: есть нечто сильнее ревности. Тщеславие. Поэтому, умело подольстясь, можно погасить саму преисподнюю. Ну, распнет он нас вниз головой на каленых брусьях? И всю жизнь будет терзаться воспоминаниями о своей златозаде. Пламенем сбить пламень все равно не удастся. А вот на весь мир прославиться своим великодушием… Сказать ей в последний момент: смотри, я прощаю тебя. Сказать ему: и тебя прощаю, сына злейшего моего врага, ступай и расскажи об этом отцу. Учитесь, христиане, милосердию у басорского паши, сочиняйте об этом оперы. Осмин отыщет мне новую златозаду, лучшую, выше пробой. Он у меня мастер… Ну, что в сравнении с этим какая-то казнь?
Осмин смотрел на Педрильо и не знал, чем, какими словами выразить ему свой восторг, свою благодарность, готовность признать абсолютное превосходство его ума над своим.
— Педрильо!.. Ну хочешь, я у тебя за это…?
— Ты с ума сошел, тут же дамы.
Осмин искренне не понял: дамы, ну да… Если уж и это не женское дело, то…
Бельмонте предпочел ничего не слышать, он с земною ласкою во взоре оборотился к Констанции, и та небесною голубкой слетела ему на грудь.