Связи с шяуляйскими родственниками поддерживались и после войны — в виде взаимного гостевания. (И как итог: купание с Сусанной, впоследствии оболганной похотливыми яснополянскими старцами. Паланга, 1967 год, август.) Для меня все в них отдавало заграницей: латиница, уморительный русский, израильские посылки. Я очень удивился, когда внук Меира попросил меня говорить в компании, что он — из Вильнюса, не из Шяуляя. «Чем Шяуляй хуже Вильнюса?» — недоумевал я, глядя на его фуражку немецкого студиозуса — то, что сохранилось у прибалтийских учащихся от времен их буржуазной сказки. С высоты Исакия вся страна представлялась мне аморфной топонимической свалкой, внутри которой бессмысленна какая-либо табель о рангах.
Мы сидели с ним в коктейль-холле новенького «Севера», и я похвастался:
— Этот дом строил мой прадед.
— Мотя?
— Да нет, другой совсем. Мотя был адвокат…
Превращение светского льва в льва рыкающего совершилось окончательно. Тридцать копеек извозчику протягивала звериная лапа, могущая убить одним ударом. Горе тому, на кого она обрушится. Матвей Шистер приготовился любой ценой пресечь les liaisons dangereuses своей дочери. И действительно, за ценою не постоял. Одеваясь к ужину, он уже знал, как поступит. Папиросный фабрикант Колбасин («Скобелевские»), частным поверенным которого Шистер являлся, любил пригубить молоденького винца. В подобных случаях в кабинет хаживали не через общую залу, а другим, хорошо известным многим завсегдатаям «Донона», ходом: в швейцарскую и наверх, на первый этаж. Колбасин и по этой части сделал Шистера своим поверенным, на что последний отвечал тем же, делясь с Колбасиным своими нехитрыми радостями.
— Нет, ваше третье сословие на моего мусью навевает тоску, — говорил Колбасин, пуская в потолок облако дыма. — Моему муське изволь благородных да начитанных, да в гимназическом платьице. Тюрлюньчик такой с упругими формочками.
— А где вы такую возьмете?
— Ах, помилуйте! Из казенных-то заведений? Знаете, как у них глазенки блестят после всех книжек. А ты им фуа-гра с трюфелями, шампанское. Есть, сударь мой, которые за «катеньку» тебя с ног до головы оближут, а сами пребудут в невинности.
Колбасин, если и привирал, то скорей по форме, чем по сути. Что касается Матвея Шистера, то он никогда не приударял за школьницами, сам предпочитая быть школьником в энергических объятьях зрелости, которую седина только украшает. Поэтому Колбасина он держал немножко за скотину. Так вот, не могла ли эта скотина привести в очередной раз к «Донону», скажем, Лялю (имя-то какое, еще стихи пишет…)? Не то, чтоб по-настоящему — ему, присяжному стряпчему Шистеру, это могло бы только показаться. А уж там, знаете, Панове, он ли украл, у него ли украли… Достаточно, чтобы отказать от дома. А коли дойдет до родителей барышни — о чем Шистер позаботится — пускай себе же и пеняют. Та еще семейка… пальцы тонкие, как ноги балерины, легкая седина. Конечно, немного жаль. Но — Маня это святое. Такой уж он человек, этот Матвей Шистер.
Возле «Донона» он увидел знакомую коляску: папиросный фабрикант был здесь. На вопрос, где monsieur Колбасин, швейцар — вылитый «Der letzte Mann» — отвечал:
— Ужинают в обществе-с.
Позднее Колбасин появился и шепнул Шистеру:
— Ну, голубчик мой, с такой красавицей провозжаюсь, ей только на сцене играть: и ножка, и взгляд, и фигурка… Шестнадцать годиков. Тут и тыщи не жалко. Хотите, я вам ее в щелочку покажу?
Они поднялись. Шистер на цыпочках крался за Колбасиным, который, входя, придержал дверь — якобы в поисках чего-то шаря по карманам. Потом одними глазами справился у Шистера: ну, эка краля…
Шистер подсматривал из-под колбасинского локтя. Стол, пустое ведерко из-подо льда, раскрытые створки устриц. На козетке голубого бархата полулежит с папироской в руке… Но это же!.. Она ходит с Маней в одну гимназию, они встречаются — вместе, втроем… «Три грации»…
Ате Ястребицкой нельзя было обрить полголовы, все прочее — разрешалось. После того, как она с волчьим билетом была вышвырнута из гимназии — спасибо, что еще не с желтым — у Шистера с дочерью состоялся разговор. Речь пошла «об этой самой Лене или Ляле, которая всем читает свое стихотворение про чайную розу», они ведь, кажется, дружат? В нынешних обстоятельствах такое знакомство Манечке ни к чему.
Маня согласилась, даже воодушевилась.