III.
Сергунины остановились в одном из лучших отелей. У Сергея Владимировича были и родные и знакомые в Петербурге, но он никуда не показывался, пригнетенный одной мыслью. Целые дни он оставался дома, шагал по своему номеру и курил папиросы до одурения. Эллис уезжала к матери и проводила часть дня там. Ея удрученный вид нагонял на него тоску еще больше. -- Сережа, поедем домой,-- повторяла Эллис каждый день.-- В деревне так хорошо... -- Да, поедем... Мне нужно здесь кончить только одно дело. Затем он подсаживался к ней, обнимал ее одной рукой, смотрел ей в глаза и говорил: -- Эллис, ты меня любишь? -- К несчастию, да... -- Почему к несчастию?.. -- Потому что в этом и мое и твое несчастие. Ты видишь, что я с тобой сделалась совсем другая... Теперь мне Петербург противен, и я удивляюсь, как я могла раньше Здесь жить. Ах, Сережа, Сережа... Он сжимал ея руки и шептал: -- Эллис, Эллис... В ея отсутствии он каждый раз переживал пытку. О, если бы она знала все, то не оставляла бы его одного! Это было ужасное состояние... Он даже боялся выходить на улицу. Ему казалось, что встречные останавливались и с обидным сожалением смотрели не него. Он старался угадать тайную мысль, сквозившую на этих лицах: "Это тот самый Сергунин... муж Эллис, которая... Одним словом, счастливая парочка". Еще хуже было оставаться одному в номере. Когда все стихало, Сергунин начинал испытывать припадки какого-то детскаго страха. Он слышал свои мысли -- именно слышал. Больше,-- он их почти видел, с такой яркостью оне проходили в его голове. В нем с страшной силой боролись два противоположных чувства -- любовь к жене и ненависть к ней же. Счастье проходило минутами тяжелаго забытья, а затем начиналось ревнивое похмелье; за каждой улыбкой, за каждым взглядом, за каждым движением Эллис он чувствовал другого человека. О, как он ее любил и как ненавидел... А выход был только один: бросить ее и все позабыть. Ведь это так часто делается, на каждом шагу, и никто не обвинил бы его. Но на этом пункте заканчивалась логика, и начинался тяжелый сумбур. Во-первых, Сергунин решительно не мог себе представить, как он будет жить один, без Эллис, без милой, любимой Эллис; во-вторых, он давно ей простил все, нет -- он даже не обвинял ее ни в чем (разве Эллис может быть в чем-нибудь виновата?); наконец, его сердце наполнялось щемящей жалостью к ней, и еще наконец -- она его любила, а любовь очищает все, все освящает и все животворит. -- О, безумец, безумец...-- шептал Сергунин, хватаясь в ужасе за голову.-- Какое я имею наконец право обвинять? Разве у меня не было своего прошлаго, как у всякаго мужчины? Наконец все это так грубо, какая-то зоологическая правда... Но эти хорошия, любящия, нежныя мысли сменялись сейчас же тяжелыми сомнениями, недоверием и угнетенным состоянием. Разве он знал что-нибудь о прошлом Эллис? Ничего, кроме того, что оно было и что разсказала ему сама Эллис... Но ведь она не могла всего разсказать из естественнаго чувства самозащиты, стыда и просто из сожаления к нему. Вот проклятое слово: сожаление... Все, что угодно, только не сожаление. Кулаки Сергунина сжимались, он начинал задыхаться, в ушах шумело... Иногда так продолжалось целый день, и он чувствовал, что начинает сходить с ума. В одну из таких тяжелых минут, не отдавая себе отчета, что делает, он заявился к Анне Павловне. Это было часов в десять ночи, и Анна Павловна даже струсила. -- Вы меня так напугали, Сергей Владимирович...-- проговорила она с легким упреком. -- А что? -- У вас такой странный вид... Но он уже не слышал ея слов и погрузился в свою сумасшедшую задумчивость. Сел в кресло, опустил голову и сидит. Анна Павловна наблюдала его несколько времени, а потом подошла, положила руку на плечо и проговорила: -- Мне вас от души жаль... -- Что-о?.. Он вскочил, как ужаленный, и посмотрел на нее совсем дикими глазами. -- Т.-е. я сочувствую вам,-- поправилась Анна Павловна, отступая.-- Т.-е. я понимаю ваше положение... И, знаете, на вашем месте я... Вы его знаете?.. -- Да... -- И что же вы думаете делать?.. -- Я его убью... Анна Павловна молча и крепко пожала ему руку с ней говорил сейчас настоящий мужчина, а не тряпка. Она теперь ненавидела Жоржа, как умеют ненавидеть только смертельно оскорбленныя женщины. Молчаливое одобрение вырвавшагося признания служило только продолжением ея собственных мыслей. Затем она подсела рядом и тем же ласковым полушопотом начала говорить, какая Эллис славная, как она страдает, как любит и какою тяжелой ценой платит за свою детскую доверчивость. Она была обманута самым позорным образом, обманута, как ребенок, и кем же? Человеком, который был принят в доме, в порядочности котораго не могло быть сомненья и который заслуживает только одного... Да, это был настоящий смертный приговор Жоржу, и Анна Павловна, наблюдая искаженное лицо зятя, вперед торжествовала. -- Нужно быть мужчиной...-- шептала она, провожая зятя. А он уходил от нея в каком-то тумане, точно приговоренный к смерти. Для него теперь все было ясно, и он во всех мелочах рисовал себе картину того, что будет. Правда, в душе далеким эхом проснулось прошлое -- своя провинция, родная