хорошо... -- Да, поедем... Мне нужно здесь кончить только одно дело. Затем он подсаживался к ней, обнимал ее одной рукой, смотрел ей в глаза и говорил: -- Эллис, ты меня любишь? -- К несчастию, да... -- Почему к несчастию?.. -- Потому что в этом и мое и твое несчастие. Ты видишь, что я с тобой сделалась совсем другая... Теперь мне Петербург противен, и я удивляюсь, как я могла раньше Здесь жить. Ах, Сережа, Сережа... Он сжимал ея руки и шептал: -- Эллис, Эллис... В ея отсутствии он каждый раз переживал пытку. О, если бы она знала все, то не оставляла бы его одного! Это было ужасное состояние... Он даже боялся выходить на улицу. Ему казалось, что встречные останавливались и с обидным сожалением смотрели не него. Он старался угадать тайную мысль, сквозившую на этих лицах: "Это тот самый Сергунин... муж Эллис, которая... Одним словом, счастливая парочка". Еще хуже было оставаться одному в номере. Когда все стихало, Сергунин начинал испытывать припадки какого-то детскаго страха. Он слышал свои мысли -- именно слышал. Больше,-- он их почти видел, с такой яркостью оне проходили в его голове. В нем с страшной силой боролись два противоположных чувства -- любовь к жене и ненависть к ней же. Счастье проходило минутами тяжелаго забытья, а затем начиналось ревнивое похмелье; за каждой улыбкой, за каждым взглядом, за каждым движением Эллис он чувствовал другого человека. О, как он ее любил и как ненавидел... А выход был только один: бросить ее и все позабыть. Ведь это так часто делается, на каждом шагу, и никто не обвинил бы его. Но на этом пункте заканчивалась логика, и начинался тяжелый сумбур. Во-первых, Сергунин решительно не мог себе представить, как он будет жить один, без Эллис, без милой, любимой Эллис; во-вторых, он давно ей простил все, нет -- он даже не обвинял ее ни в чем (разве Эллис может быть в чем-нибудь виновата?); наконец, его сердце наполнялось щемящей жалостью к ней, и еще наконец -- она его любила, а любовь очищает все, все освящает и все животворит. -- О, безумец, безумец...-- шептал Сергунин, хватаясь в ужасе за голову.-- Какое я имею наконец право обвинять? Разве у меня не было своего прошлаго, как у всякаго мужчины? Наконец все это так грубо, какая-то зоологическая правда... Но эти хорошия, любящия, нежныя мысли сменялись сейчас же тяжелыми сомнениями, недоверием и угнетенным состоянием. Разве он знал что-нибудь о прошлом Эллис? Ничего, кроме того, что оно было и что разсказала ему сама Эллис... Но ведь она не могла всего разсказать из естественнаго чувства самозащиты, стыда и просто из сожаления к нему. Вот проклятое слово: сожаление... Все, что угодно, только не сожаление. Кулаки Сергунина сжимались, он начинал задыхаться, в ушах шумело... Иногда так продолжалось целый день, и он чувствовал, что начинает сходить с ума. В одну из таких тяжелых минут, не отдавая себе отчета, что делает, он заявился к Анне Павловне. Это было часов в десять ночи, и Анна Павловна даже струсила. -- Вы меня так напугали, Сергей Владимирович...-- проговорила она с легким упреком. -- А что? -- У вас такой странный вид... Но он уже не слышал ея слов и погрузился в свою сумасшедшую задумчивость. Сел в кресло, опустил голову и сидит. Анна Павловна наблюдала его несколько времени, а потом подошла, положила руку на плечо и проговорила: -- Мне вас от души жаль... -- Что-о?.. Он вскочил, как ужаленный, и посмотрел на нее совсем дикими глазами. -- Т.-е. я сочувствую вам,-- поправилась Анна Павловна, отступая.-- Т.-е. я понимаю ваше положение... И, знаете, на вашем месте я... Вы его знаете?.. -- Да... -- И что же вы думаете делать?.. -- Я его убью... Анна Павловна молча и крепко пожала ему руку с ней говорил сейчас настоящий мужчина, а не тряпка. Она теперь ненавидела Жоржа, как умеют ненавидеть только смертельно оскорбленныя женщины. Молчаливое одобрение вырвавшагося признания служило только продолжением ея собственных мыслей. Затем она подсела рядом и тем же ласковым полушопотом начала говорить, какая Эллис славная, как она страдает, как любит и какою тяжелой ценой платит за свою детскую доверчивость. Она была обманута самым позорным образом, обманута, как ребенок, и кем же? Человеком, который был принят в доме, в порядочности котораго не могло быть сомненья и который заслуживает только одного... Да, это был настоящий смертный приговор Жоржу, и Анна Павловна, наблюдая искаженное лицо зятя, вперед торжествовала. -- Нужно быть мужчиной...-- шептала она, провожая зятя. А он уходил от нея в каком-то тумане, точно приговоренный к смерти. Для него теперь все было ясно, и он во всех мелочах рисовал себе картину того, что будет. Правда, в душе далеким эхом проснулось прошлое -- своя провинция, родная семья, доверчивые простые люди, воспоминания детства и юности. Господи, неужели он когда-нибудь думал, что дойдет до таких звериных мыслей? А впереди кровь... скамья подсудимых... может-быть, каторга. Но главное -- облегчить наболевшее, истерзанное сердце, спять мертвую тяжесть с души и вздохнуть легко хоть один раз. По натуре он не был злым человеком, но теперь весь точно замер на одной мысли... Устранится причина страданий, обида будет смыта кровью, и он смело может смотреть всем в глаза. Он даже видел себя на скамье подсудимых, слышал свою короткую оправдательную речь: "Я ее безумно любил"... В этой фразе сконцентрировалась вся его жизнь. Да, он всем это скажет, открыто скажет, а там будет то, что будет. Хуже той каторги, которую он сейчас вынашивал в своей душе, хуже этого ничего не может быть. Адрес Жоржа он получил от Анны Павловны, т.-е. она сунула ему какую-то бумажку, и он прочитал ее только на улице. Нужно было итти на Вознесенский. Сергунин отправился прямо туда, чтобы не терять напрасно времени. Определеннаго он сейчас ничего не имел в виду, а только желал встретить этого таинственнаго врага и переговорить с ним. Кто он такой, какой у него вид, какие глаза, какой голос -- все, все увидеть своими глазами. В глазах у Сергунина двоилось, так что он с трудом отыскал номер дома. У Жоржа была своя очень приличная квартира. Дверь отворил приличный "человек". -- Дома? -- Никак нет-с... -- Не может быть: сейчас полночь. Ты скрываешь. -- Раньше пяти утра барин не приходят, а то и совсем не ночуют. -- А днем когда бывает он дома? -- Разное... В другой день и совсем не бывают, ежели к знакомым заберутся. Видимо, лакей лгал по-сказанному, как по-писаному, скрывая барина. Сергунин засмеялся ему в лицо, повернулся и пошел обратно. -- Барин, как о вас доложить? -- Никак... Я зайду на-днях. Ясно было одно, что Жорж трусил и принял свои меры. О, жалкий и ничтожный человек... Именно эта подлая трусость придала Сергунину новыя силы. Да, он отыщет этого подлаго труса на дне морском, он его настигнет, как карающая судьба... Скрываются только низкие людишки, которые напоминают убегающее скверное насекомое. На другой день Сериуниз был на квартире Жоржа пять раз и пять раз не застал его дома. Теперь не оставалось уже тени сомнения: Жорж прятался, как клоп. На третий день Жоржа тоже не оказалось дома. Лакей все приставил с фамилией. -- Да ведь ты знаешь меня,-- сказал в последний раз Сергунин.-- И барин знает... -- Они, точно, приказывали, что ежели, значит, придет один господин из евреев... по вексельной части... Сергунин сунул лукавому рабу ассигнацию и прекратил свои напрасные визиты, потому что этим путем, очевидно, ничего не добьешься, а даже напротив -- Жорж со страху улизнет из Петербурга. Необходимо, следовательно, добывать его другим путем -- О, я тебя добуду, трусишка!-- говорил вслух Сергунин, ощупывая лежавший в кармане револьвер. Дома он старался ничем не выдать своих планов и даже принимал веселый вид. Эллис наблюдала его такими пытливыми глазами и, кажется, еще никогда не была так красива, как в эти моменты: бровки сдвинуты, губы складывались по-детски серьезно, а в глазах плавали какия-то блестки. -- Мы скоро уезжаем в деревню,-- повторял Сергунин, лаская ее.-- Тебе ведь там нравится?.. Мы заживем тихо и мирно. Будем трудиться... -- Да, да... Только, ради Бога, скорее. -- О, скоро, скоро!.. Бедняжка, она ничего не подозревала! Часто, когда Эллис засыпала, он прислушивался к ея ровному дыханию, точно хотел подслушать те мысли, которыя теперь незримо переливались в этой чудно-красивой головке. Где эти мысли витают? С какой радостью он отдал бы всю свою жизнь, только раскрылась бы эта душа и сняла с него сомнения, тревогу и муки. А если она, Эллис, его не- любит? А если он совершенно напрасно мучит себя?.. Не раз он будил жену, чтобы лишний раз спросить ее, любит ли она его. -- Ты меня пугаешь Сережа...-- шептала она, обнимая его.-- Люблю, люблю... Разве ты это то не чувствуешь?.. Ведь этого нельзя разсказать никакими словами, а только можно чувствовать... -- Милая, милая... На мгновение он почти пьянел, и тем тяжелее было пробуждение. Он знал эти приступы глухой мертвой тоски по горловым спазмам и старался ее парализовать разными искусственными средствами. А главное все-таки найти