Глава 12. Fuck me!
Некрасивой. Маленькой, худой, с каким-то мышиным лицом, с выступающими из-под футболки ключицами, с грустными собачьими глазами, с невообразимо идиотской прической. Короче, уродина. И этот ужас пылко обхватил меня щупальцами и жарко зашептал:
— Трахни меня! Прямо здесь! Прямо сейчас!
— Ну, конечно, — неуверенно ответил я, — но почему прямо сейчас? Может потом, когда все уляжется? Я обязательно…
— Ты не любишь меня! — вскричало существо.
— Ну, почему же?! — начал я, ровным счетом ничего не понимая. — Люблю, конечно… Спасибо.
— Любишь? — девушка приблизилась вплотную, и я увидел, что она еще и в очках. Огромных, в пол-лица, некрасивых очках, за которыми ее глаза были похожи уж и совсем на какую-то гадость.
— Правда любишь? — спросила она. — А как тебя зовут?
— Лешей, — соврал я.
— Моего прежнего друга тоже звали Лешей, — сообщила девушка, — а я — Наташа. Можно просто — Треска. Это кличка в тусовке.
Незнакомое слово оглушило меня, и Наташа-Треска, почувствовав мою беспомощность, вновь полезла целоваться, параллельно забираясь ко мне в штаны.
— Ого-го, — протянул я, — ну, может, не здесь?! А где-нибудь там? Попозже, когда все рассосется… А там видно будет… А?
— Я хочу тебя! — в экстазе крикнула Наташа, и чья-то испуганная тень шарахнулась в сторону. По зрелому размышлению, тень была моей.
— Давай вначале погуляем, — запротестовал я, с ужасом думая о том, что Катя может меня и не дождаться. Тем более, что она меня и не ждет.
— Давай, — вдруг легко согласилась Треска, — а потом сразу трахнемся. Хорошо?
— Хорошо то хорошо, — сказал я, — но ты не можешь подождать еще денек?
— Мне 26, — с грустной гордостью в голосе сообщила Наташа, — а я так и не нашла свою любовь. Но теперь с этим покончено. Ведь ты меня любишь? Не забывай, что я спасла тебя.
— Да, — согласился я, — похоже мне, как ни крути, придется тебя любить, так как ты меня спасла и тебе уже двадцать шесть лет, а мне всего двадцать. Но разница в возрасте, как говорится, лучше, чем возраст в заднице.
И мы вышли на улицу. Все оборачивались. Нас снимали скрытыми, полускрытыми и явными камерами. На нас показывали пальцами. Нас кусали собаки, а ко мне в ботинок даже забрался таракан. Он устроился между мизинцем и безымянным пальцем правой ноги и живет там до сих пор, как память о тех чудесных днях с Треской.
А дни, точнее, один день, выглядел приблизительно так:
Она:
— Я хочу тебя! Прямо здесь! Вот под этим памятником Барклаю де Толли (варианты: на этом темном чердаке, в этом студенческом кафе, в пруду, в гробу, у черта на куличиках)!
Я:
— Ну, это, конечно… Но, может, попозже чуть-чуть… Ну, там, через часик… А?
Она (в слезах, царапаясь и кусаясь):
— Ты меня не любишь!
Я (прикрывая особо важные части тела):
— Ну, отчего ж?.. Люблю, конечно… Что ты, в самом деле… А?
Она:
— Тогда трахни меня! Возьми всю без остатка, как есть!
Я:
— Ну, об чем разговор… Конечно, конечно… Но, может, обождем чуток… Ну, совсем немножко… А?
Ближе к вечеру меня начало клонить в сон, а на лице проступили алые пятна. Я искал лишь укромный уголок. Но не для занятий сексом. Я хотел прикончить Наташу и, таким образом, избавиться от единственной преграды на моем пути к сердцу Кати и дальнейшим любовным утехам с девушкой в коричневой рубашке. Мне помог Бог! Именно он, а никто другой, появившись в облике милиционера, попросил нас покинуть многолюдный Невский проспект в районе ЛДП и идти куда-нибудь на фиг. И мы пошли. На набережной было тихо. Я схватил Треску за очки и швырнул ее в Фонтанку. Грех на душе, убил несчастную. Утопла в реке своей неутоленной похоти. Каюсь, берите меня, родненькие. Вот он я, перед вами, с голыми руками и ногами. Хватайте, ведите, стреляйте неудавшегося абитуриента. Потомки мои вам только спасибо скажут. Громите нас, жидов проклятых, гасите иноверцев-москвичей, исполать Вам, Ваше Сиятельство! Аминь.
До сих пор по Фонтанке плывет тело дохлое Наташи. И, говорят, треска не переводится. Бывалые рыбаки так и заявляют: — Не переводится, — говорят, — треска-то! Вот уж чудеса так чудеса! — И ухмыляются в усы. На том и стоят, туда и несет. Тпрру, кони!
Глава 13. Детство
Фрейду посвящается
Все! Хватит! Пора писать о детстве. В детстве женщины меня не интересовали. Интересовали, наоборот, мальчики, с которыми я играл во что-то похожее на войну и дочки-матери одновременно. На женщин было абсолютно наплевать. Плевать на них! С огромной колокольни, вознесшейся ввысь главою непокорной! Плевать, а еще лучше — с той же колокольни кидать в них тухлые яйца, гнилую картошку, воздушные шарики, наполненные водой, перезрелые бананы, пустые бутылки с зажигательной смесью внутри. Чтоб это падало вниз и уничтожало тех, о ком я в детстве абсолютно не думал. Вот, помню, еще мальчишкой лет четырех-восьми я дружил с девочкой, а потом лет через семь она меня не узнала. А еще с другой дружил — так она шлюхой стала, и первый аборт сделала классе, наверное, в седьмом, или шестом, или восьмом. Все это мои домыслы. А факты состоят в следующем: детство мое прошло в Рощино. Там я купался с одной девочкой, мне было лет 13 или 14, ей, по-моему, тоже, но выглядела старше. Такая здоровая баба. Мы купались, я смотрел на ее грудь, поскольку так близко женской груди еще не видел ни разу. Потом мы играли в карты на одеяле вместе с 23-х или 5-летним дачником, и тот, когда мы оставались вдвоем, захлебываясь от восторга, рассказывал мне о порнофильме, в котором был негр с членом в полруки.
— И, представляешь, — шептал дачник, — весь черный! Негр черный, и хуй у него черный!
— Да уж, — поддакивал я, — на то и негр, ядрена феня!
Но о женщинах, повторяю, не думал. Была там одна полусумасшедшая девчонка. Так она рассказывала своей подружке, что ночами к ней в окно залезаю я, и мы делаем такое… Подружка, передававшая мне столь удивительные истории, на том замолкала, так что я не знал, что такое я делаю ночью с полусумасшедшей девчонкой. Собственная фантазия безмолвствовала, а, возможно, просто спала до поры до времени.
Я не думал о них, а вот 13-летний паренек Слава Чесский из какого-то бредового села в глубине страны — он думал, и вечерами перед сном рассказывал нам, жителям детского лагеря отдыха, как они в своей деревне играли в войну. Как его ловили и пытали деревенские девчонки.
— Вы знаете, — жарко шептал он, — когда девчоночьи руки добирались до моего члена, они ласково брали его в ладошки, и я чувствовал такое, такое… Нет, это не объяснить… Это надо запомнить!
Его рассказы были сюжетны, осмысленны, и кончались тогда, когда я мысленно уже кончал.
Почитывая сейчас «Бульвар Крутой Эротики», я должен признать, что устные рассказы 13-летнего Славы Чесского были вполне на уровне. Если он даже и врал, ему стоило так врать. Именно он, Слава, обратил мое внимание на то, что одна симпатичная девчонка из нашего отряда во время ежевечерних танцев появляется в рубашке с расстегнутыми верхними пуговицами и без лифчика. Я бы прошел мимо, не заметив. А заметив, старался на танцах оказываться напротив нее. Но мне это не помогло — я все равно не видел того, что видел Слава. Это к вопросу об абсолютном отсутствии интереса. Господи, а та 14-летняя Таня из города Орла! Ну почему я всегда видел не то, что другие, а то, что казалось мне видным?! Ну почему никаких романтических историй с кровавым финалом? Где, наконец, Первая любовь?! Ей бы уже пора! Как-никак, сейчас мне, Ронуальду Григорьевичу, 69 лет и один месяц. Эх, вернуться бы назад! Лет на 60 или 55. Отбросить бы эти опостылевшие костыли, выпрыгнуть из инвалидного кресла-качалки, и туда, где остались все эти 12-13-14-летние девочки и мальчики! Непозволительная роскошь — мечтать о таком. Может не выдержать сердце, и меня понесут ногами вперед. Но, главное ведь — вперед! Доктор сказал: еще один инсульт — и все. А раз доктор сказал — так и будет. Вот только завещание накропать. Приблизительно такое: