Она оборачивается. Я произношу очевидное:
— Джордана, это ты.
На ней черный свитер с красными полосками на рукавах и грязные штаны от спортивного костюма. В свободной руке она держит прозрачный пакетик с собачьим дерьмом. У нее сальные волосы.
Желудок пронизывает спазм. Я невольно морщусь. Джордана смотрит на меня — надеюсь, с сочувствием.
— Я хотел сказать кому-нибудь, что подумываю о самоубийстве, — объясняю я.
Она ничего не отвечает и нажимает кнопку на рулетке, чтобы скатать поводок. Шнур ползет в пластиковый футляр, как засасываемая в рот макаронина. По-прежнему глядя на меня, она подходит к борзой, садится на корточки и отстегивает поводок. Собака радостно отскакивает и убегает к пруду. Топот ее лап по траве напоминает мое сердцебиение.
— Ты в порядке? — спрашивает она.
— Да.
— Ладно. Я видела тебя под деревом, но подумала, ты не захочешь со мной говорить.
— Мои пальцы только что были внутри одной девчонки.
Она никак не реагирует.
— Это была шутка, — говорю я.
Ее кожа опять стала хуже. Вокруг шеи красные пятна.
— Когда у тебя опять началась экзема?
Она вытирает руку о штаны. В руке у нее по-прежнему пакетик с собачьими экскрементами.
— Зачем ты завела собаку? — интересуюсь я, просто поддерживая разговор. — Я думал, у тебя аллергия.
— Оливер.
— Где твой дружок?
Она хлопает глазами.
— Твоя кожа выглядит неважно.
Она поджимает губы.
— Она стала просто ужасной. Наверное, из-за собаки.
Делаю маленький шажок ей навстречу. Она явно хочет отойти дальше.
— Мне плевать на мою кожу, — говорит она.
— Ничего, — говорю я. — Когда мы расстались, я понял, что в сорок три года наши отношения не будут значить для меня абсолютно ничего.
Джордана фыркает.
— Ты просто придурок, Оливер.
Она кидается в меня пакетиком с какашками. Замах у нее девчачий, но ей все же удается попасть мне в шею.
Я даже не вздрагиваю. Пакет мягкий; чувствую теплое прикосновение свежих экскрементов к шее.
Просто удивительно: ведь это она мне изменила, а теперь посмотрите, как легко у нее получается тереть глаза свободной рукой, пока веки не становятся похожими на переваренные макароны.
— Ты придурок, — повторяет она.
Глаза у нее тоже воспалились. Они красные и опухшие.
Мне хочется сказать: «Ты трешь глаза той рукой, в которой было собачье дерьмо».
Она на секунду поднимает глаза, и я уже думаю, что сейчас она подожжет меня или набросится с кулаками, но она просто убегает. Это выходит у нее не слишком быстро, потому что одна рука прижата к лицу и чешет глаз. Я бегу за ней по лужайке.
— Уходи! — кричит она.
Продолжаю ее преследовать.
— Убирайся! — Она вопит во всю мощь.
— Не будь дурой! — кричу я.
Она бежит по тропинке вдоль высокой каменной стены вокруг ботанического сада.
Я взволнован и улыбаюсь, потому что мне удалось заглянуть под панцирь и увидеть, что между нами с Джорданой действительно существовала эмоциональная связь.
Она наступает ботинками на штаны, и те спускаются все ниже; вижу самый верх ее голого зада. Короткий поводок тащится за ней, как хвостик. Добежав до большого помойного бака, выкрашенного зеленой краской она прячется за ним.
Замираю и прислушиваюсь. Слышу слабый звук ее дыхания.
Она свернулась в комочек в темноте за мусорным баком. Несколько прядей волос попало в рот. Она лежит на грязной голой земле. Собачий поводок как будто торчит из живота, как пуповина. Из помойки пахнет кислотой и пролитым пивом.
Размышляю, что бы сказать в данной ситуаций. Я знаю, что не должен извиняться, потому что она сама мне изменила и бросила меня, не говоря уж о том, что кинула мне в лицо собачье дерьмо.
— Извини, — говорю я. И еще раз: — Извини.
Становится только хуже: она начинает есть землю.
Ложусь рядом с ней: я — столовая ложка, она — чайная.
— Дай понюхать твои пальцы, — говорит она, хлюпая слюной.
Она берет мой указательный палец и принюхивается.
— Ничего не чувствую.
— Понюхай костяшки.
Она нюхает их по очереди.
— Я рада за тебя, — говорит она.
— Что случилось с твоим парнем?
— Ничего.
— Хм.
— Его зовут Дэйфидд. Он бы тебе не понравился.
— И долго он не кончает?
— Какая разница?
Он же марафонец, есть чертова разница.
— Долго он не кончает?
— Оливер, я не могу тебе сказать.
Она уважает его. У меня скручивается живот. Она подносит мою руку ко рту. Чувствую на костяшках ее зубы.
— И кто эта счастливица? — спрашивает она с завистью. Мне становится приятно.
— Жиртрестка.
— Что за жиртрестка?
— Не помнишь жиртрестку? Она раньше училась в нашей школе. Толстуха. Кулебяка.
— Зоуи?
— Ага.
— Фу, она и правда толстуха, — говорит Джордана и начинает смеяться и фыркать сквозь слезы. Я не слышал ее смех уже несколько месяцев.
— Она уже не толстая, — замечаю я.
— Ну да, конечно.
— Я серьезно.
— А почему она вообще ушла? — спрашивает Джордана.
— Она похудела.
— Ее родителям показалось, что Дервен Фавр недостаточно хороша для их дочурки?
— Это потому, что мы столкнули ее в пруд.
— Она сама упала.
— Как это сама? Мы ее столкнули.
— Я ее не толкала.
— Ну да.
— У тебя что, стоит?
Я — столовая ложка. Нет, половник.
— Да.
— Ладно.
Пытаюсь понять, какой еще запах исходит из мусорки. Пахнет кровью.
Я принюхиваюсь лучше и вспоминаю, как мама один раз срезала верхушку среднего пальца ручным блендером. Вспоминаю запах пропитанных кровью кухонных полотенец.
— О черт! Фрида! — вдруг вскрикивает Джордана, встает на ноги и пятится.
Борзая лежит у меня в ногах и тяжело дышит. У нее в зубах маленькая уточка. Ее обвислая шея болтается, как тряпка.
— Олли, вставай!
Они назвали новую собаку Фридой.
Продолжаю неподвижно лежать на земле. Фрида подходит прямо к моему лицу и кладет утку рядом. Перья блестят, они слиплись от крови и слюны. В нос бьет резкий запах сохнущей болотной воды. Перья у основания крыльев пушистые, как у птенца, и похожи на вату, а на самих крыльях погрубее. Янтарный клюв неподвижен и раскрыт.
— Ты назвала ее Фридой.
— В память о Фреде, — говорит Джордана. — Господи, Олли, вставай!
— У тебя аллергия на собак.
— Знаю!
— Так зачем ты завела собаку?
— Встань!
— Думаешь, она заменит тебе мать?
— Моя мать не умерла!
— Так зачем ты завела собаку?
Фрида пододвигает мертвую птицу к моему лицу, точно хочет сказать: вот, это тебе. Я тронут. Грудь Фриды вздымается и сокращается, кожа ребер туго натянута.
— Так зачем ты завела собаку? — повторяю я. Очень хочу есть.
Язык Фриды торчит изо рта, как слишком большой ломоть ветчины из закрытого бутерброда.
— Потому что я люблю собак, — наконец отвечает она.
— Вот это да. — Такого ответа я не ожидал. Теперь я понимаю, почему влюбился в Джордану.
Я прихожу домой, когда уже давно стемнело. Родители смотрят телевизор.
Иду в чулан, открываю дверь и, вынув ключ из замка, шагаю в темноту. Запираюсь изнутри.
Делаю глубокий вдох. Мои рецепторы окутывают ароматы: фруктовый полироль для обуви, замшелые обувные щетки, сладкий и влажный запах кленового сиропа в большой канистре, как для бензина, и кисловатый привкус домашнего варенья из испанских апельсинов…
Комок пластиковых пакетов, которые мои родители копят всю жизнь, похож на большой кочан капусты, свисающий с внутренней стороны двери. В каждом пакетике еще один, в нем еще, еще и еще: из мебельного, мясной лавки, книжного, журнального киоска, аптеки, «Дэбенхэмс», «Сэйнсбери», «Теско», и так далее до бесконечности или числа, близкого к ней. Я начинаю понимать, что, если действительно хочешь покончить с собой, не нужна ни мегатонная пиротехника, ни бригада авиаторов, которые бы написали в небе твою предсмертную записку. Надо просто сделать это. Завязав вокруг шеи пакет из «Теско» в чулане, где не так уж много припасов.