— Коробка шоколадных конфет с ликером.
И всё?
— Всё.
Делать было нечего. Хорошо хоть с ликером. Мы подарили нашему конвоиру половину посылки, а сами, не вылезая из канавы, устроили роскошный пикник.
Как всегда в минуты отдыха, нас развлекал Рабинович, С ним последнее время творилось что-то странное. Может быть, он помешался из-за врачей-убийц, которых признали невинными. По их делу его осудили, но реабилитировать почему-то забыли. А скорее всего он просто-напросто с обычной еврейской хитростью прикидывался ненормальным, памятуя, что к душевнобольным относятся у нас снисходительно и частенько выпускают в сумасшедший дом.
Во всяком случае речи его с некоторых пор стали темны и невразумительны. Он все рассуждал о Боге, об истории, о каких-то целях и средствах. Иногда получалось очень смешно.
Вот и сейчас, доев последнюю шоколадку, он вытащил из-под ватника забавную железку, покрытую ржавчиной и землей.
— Нет, гражданин Сочинитель, как вам это нравится? — обратился он ко мне, бессмысленно улыбаясь.
— Археологическая находка! — обрадовался Сережа и тут же зафантазировал: — Здесь путешествовал в каком-нибудь шестнадцатом веке или даже раньше никому не известный Ермак. Быть может, — до самой Америки! Опередил Христофора Колумба! Надо — в музей, под стекло, для поддержания приоритета!
— Приоритет несомненен, однако начальству сдать придется, — соображал я. — Все-таки холодное оружие.
Это был меч, наполовину изъеденный сыростью, с массивной рукояткой в виде распятия.
— Как вам нравится? — вопрошал Рабинович. — Бога, обратите внимание, куда присобачили. К орудию смертоубийства — держалка! Скажете — нет? Был целью, а сделался средством. Чтобы хвататься сподручнее. А меч — в обратную сторону: был средством, стал целью. Переменялись местами. Ай-я-яй! Где теперь Бог, где меч? В извечной мерзлоте и меч, и Бог.
— Оставьте в покое ваши религиозные пережшки, — сказал я и опасливо отодвинулся (видно, недаром попал сюда этот гражданин Рабинович). — Всему миру известно — никакого Бога нет. Не в Бога нужно верить, а в диалектику.
Как он тут всполошился, этот хилый еврей, обстриженный под машинку, в рваных опорках, замазанных грязью, с ржавым мечом под мышкой.
— Да я что? Разве ж я спорю? Никогда в жизни!
Схватив меч в обе руки, он поднял его, как зонтик, и затыкал прямо в небо, нависшее над нашей канавой.
— Во имя Бога! С помощью Бога! Взамен Бога! Против Бога! приговаривал он, будто натуральный безумец. — И вот Бога нет. Осталась одна диалектика. Скорее для новой цели куйте новый меч!
Я хотел ему возразить, как вдруг солдат, что предохранял нас от побега, проснулся на своем пригорке и закричал:
— Эй, вы, в канаве! Довольно чесать языком! Работать пора!
Мы дружно взялись за лопаты.
1956
Говорит Москва
Реализация литературных сюжетов в нашей жизни
© «Литературная газета» № 1, январь 1991.
РАССКАЗЫВАЮТ, что в юбилейные пастернаковские дни, когда в Большом театре гудел битком набитый зал, министр культуры Николай Губенко вышел на сцену, секунду-другую подождал тишины и сказал: «Гул затих. Я вышел на подмостки…» — ну и так далее. Меня тогда восхитила реализация текста, буквальное его воплощение, его разыгранность, постановочность — как по нотам: действительно затих, действительно на подмостки…
И вдруг мне сообщают: московское радио, третья программа, слушайте, слушайте, всем-всем-всем — говорит Москва! Что говорит? Какая Москва? Оказывается: Сергей Юрский читает по радио повесть Юлия Даниэля «Говорит Москва».
«Господи, — подумал я, старомодный человек, — и как это он не боится — ведь посадят: на повести-то приговор завис, произведение-то не какое-нибудь — антисоветское. А бесстрашный Юрский его распространяет, да к тому же миллионными тиражами, по радио…»
Тридцать лет назад неведомый автор Николай Аржак (Юлий Даниэль) написал повесть «Говорит Москва» и за неимением ничего лучшего отправил на Запад, где она и была благополучно напечатана. Через несколько лет Даниэля поймали-арестовали и выдали за это произведение пять лет лагерей строгого режима как особо опасному государственному преступнику. А сегодня эту криминальную повесть читают по радио. Где справедливость в мире? За что боролись? За что же мы тогда сидели? И зачем надрывался на нашем процессе прокурор Олег Темушкин, сегодняшний ангел перестройки? Ведь как пел, соловей, в том далеком 1966 году! Прямо так и заявлял, что даниэлевская повесть «Говорит Москва» — это прямой террористический лозунг, а свобода слова нам дана только для того, чтобы ходить в ногу с народом и воспевать его подвиги. Темушкину-то каково такие передачи слушать? Приговор-то не отменен, приговор на нашей словесности все еще висит… И тут хочется заговорить словами старого анекдота про еврея на пляже: «Арон Соломонович, одно из двух: или снимите крест, или наденьте трусы».