Владимир Петрович изо всех сил старался помочь "Спартаку". Напрягая мускулы, он видел, что оборона противника начинает слабеть. Удвоил натиск она поддалась. И тогда, очертя голову, он ударил, и еще раз ударил, и еще, и еще...
Футбольный матч - в острейшие секунды игры - все равно что обладание женщиной. Ничего не замечаешь вокруг. Одна лишь цель, яростно влекущая: туда! Любой ценой. Пусть смерть, пускай что угодно. Только б прорваться, достичь. Только б заслать в ворота самой судьбою предназначенный гол. Ближе, ближе, скорее... И уже нельзя ждать, нельзя отложить до другого раза...- Ну, я прошу тебя, Марина, понимаешь, прошу!..
Центр нападения, Скарлыгин, подобрался к воротам "Динамо". Вратарь Пономаренко, по-мальчишески юркий, пританцовывал от нетерпения, готовясь к прыжку. А сзади уже наседали запыхавшиеся защитники.- Бей, Саша! Бей! стонал стадион.
Пономаренко покатился кубарем, прижимая мяч к животу. Скарлыгин тоже упал, но сейчас же вскочил на ноги, подброшенный ревом толпы. Он уже не мог остановиться, потому что цель, ради которой ему пришлось столько выстрадать, была рядом, и тысячи людей требовали победы, и до конца игры оставалось полминуты. Скарлыгин нанес удар. И еще раз ударил, и еще...
...Когда объявили ничью, Владимир Петрович обиделся: - Гнать надо судью. Непорядок - забитый гол отменять.
- А твоего Скарлыгина - судить за грубое нарушение правил,подсмеивался следователь Скромных, известный своими симпатиями к "Динамо".Разве это допустимо? Живот у человека - самое деликатное место. Простым кулаком убить можно.
- Но мяч все-таки в воротах?! Так или не так?
Обе команды уже уходили с поля - в пыли, тяжело дыша, под звуки спортивного марша. Плелся маленький Пономаренко, согнувшись в три погибели. Хромал исполин Скарлыгин. Ему свистели, улюлюкали со всех трибун стадиона. И он еще жалобнее волочил здоровую ногу, чтобы чем-нибудь оправдать свою проигранную победу.
- А я понимаю Скарлыгина,- рассуждал Владимир Петрович, дожидаясь, пока схлынет народ.- В горячке не разбираешь. Бьешь - и все тут. Когда ворота рядом - миндальничать не приходится. Все способы допустимы...
И он принялся проводить какие-то аналогии, затронул политику и еще что-то. Аркадий Гаврилович плохо его слушал.
- Антисемитизм во имя интернационализма или интернационализм во имя антисемитизма? - переспросил он, явно не улавливая, о чем идет речь.
Глoбов начал объяснять, но тот перебил с полуслова. Видать, ни за что не желал уступить первенство "Спартаку":
- Все это верно... Однако футбол - не политика. И вообще, знаешь, не люблю я в высокие материи забираться. Это уж твое прокурорское дело теории подводить. А я - практик. Растолкуй мне лучше историю с твоим Рабиновичем.
Сережа с вокзала проехал прямо к бабушке:
- Ты вырос и загорел.
Не вставая, она протянула руку.
- Ну, куда целоваться лезешь? Погоди - допечатаю страницу.
И застучала в машинку.
- Как дела с картошкой? Дождей испугались? Тоже мне - детки! Мы в твои-то годы по тюрьмам сидели. Есть хочешь? Возьми за окном, разогрей. Да рассказывай ты, рассказывай побыстрее. После успеешь поесть.
Бабушка удивительная. Если б все такими были, коммунизм давно наступил бы. Ее бы - в колхоз. Она - им покажет!
Но выслушав Сережу, Екатерина Петровна молчала. Потом еще свирепее забила в клавиши. Пишущая машинка трещала, как пулемет. Бабушка, попригнувшись на стуле, расстреливала в упор, не целясь.
- Так и знала - опечатка. Придется переписать. Это все ты виноват: под руку разговариваешь.
Она вложила новую обойму. Сережа терся щекой о спинку стула, заглядывал через плечо.
- Целую страницу? Заново? Из-за одной опечатки? Все равно книга твоего писателя никому не нужна.
- То есть как это, не нужна? - изумилась Екатерина Петровна.- Ты сам говоришь - в отдельных колхозах еще есть недостатки. А здесь,- она ткнула в рукопись,- дан образец. Электродоилки, электроплуги. Пусть берут пример. Язык, правда, плох и любви слишком много.
- Я читал,- отмахнулся Сережа.- Все это одно сплошное образцово-показательное вранье.
- Тише! Опомнись!
Но Сережа будто катился с горы: - Я знаю... Я сам видел...
Тогда она поднялась. Если б не морщины,- девочка, ну просто,- девочка. Стриженая, стройная, в белом воротничке.
- Это, это... Ты отдаешь себе отчет, что ты говоришь?
- Знаю... видел...- не унимался Сережа.
- Ничего ты не знаешь. Это враги говорят. Те, кто против... Как ты можешь? Нет, как ты можешь?
Бабушка задыхалась. Сухие, как сено, космы лезли в разные стороны.
- Вовсе я не против... Я и жизнь, и что хотите. Ты, бабушка, вроде отца. С вами и поговорить невозможно. Вот если бы мама была жива...
Он всхлипнул и сразу стал маленьким. Милый, глупый ребенок, сиротинушка ты моя. Ей хотелось поплакать вместе с Сережей. Но она понимала - нельзя - надо пресечь - надо быть строгой.
- Не реви. Ты же взрослый. Мы в твои годы по тюрьмам сидели. Революцию делали.
А он уже ревел, уткнувшись в ее колени. Светлый пушок вился на затылке.
- Сегодня же пойдешь в парикмахерскую. Успокойся, врагом народа никто тебя не считает. А вот самоуверенность у тебя отцовская. Ну что ты в жизни видел? Не реви.
Сережа слушал, как вздрагивают его лопатки, и, удивляясь этому, плакал еще сильнее.
- И с отцом меня, пожалуйста, не сравнивай. Мы с ним - разные люди.
- А мы с тобой? - спросил Сережа, не подымая лица. Он знал, что об этом спрашивать стыдно, но раз уж он плачет, как маленький,- все равно.
- Домой тебе лучше пока не ходить. У них там семейные дрязги. Поживешь у меня.
- А мы уживемся, бабушка? Я своими принципами не поступлюсь!
- Какие у тебя принципы! Ты думаешь, я старая, ничего не вижу, не замечаю. Я, может быть, побольше тебя плохого знаю. Но, Сережа, ведь ты сам понимаешь - надо верить, обязательно надо верить. Ведь этому вся жизнь отдана, это - цель наша...
Сережа лег на спину и открыл глаза.
- Знаешь что, бабушка,- сказал он счастливым, сырым голосом,- я пришел к выводу: нам только одно теперь может помочь - мировая революция. Ты как считаешь - мировая революция будет?
- Ну разве можно в этом сомневаться? Конечно, будет! Давай-ка я тебе поесть разогрею,- сказала бабушка.
Не зная, куда деваться, они забрели в планетарий. По крайней мере здесь дешевле и темнее, чем в ресторане,- смекнул Юрий. А домой к нему Марина идти пока что упрямилась: должно быть, не подошло еще время.
Над ними - по всему куполу - разожгли мироздание. Оно повисло биллионами звезд и тихонько крутилось, поскрипывая на поворотах, будто настоящее небо. Оно раскрывало мохнатые недра и, вывалив содержимое, позволяло удостовериться, что Бога - нет.
Вселенная была пуста. И эта пустота была до того огромна, что невозможно представить, и до того бесцельна в своей бесконечности, что Юрию снова, как тогда, в постели, стало не по себе.
К счастью, на этот раз рядом сидела Марина. В темноте от нее духами пахло сильнее, чем на свету. Ее присутствие убеждало, что ты тоже существуешь. Больше того, оно вносило какой-то смысл в эту звездную бессмыслицу, распахнувшуюся над головой. Оно напоминало про цель, за которую надо бороться. И Юрий, как было намечено, принялся объясняться в любви.
Он говорил все те милые глупости, какие употребляют влюбленные, дескать, не в силах жить без нее, и мучается, и не спит. Марина не отвечала, но ее дыхание стало настороженным, и он решил полностью провести задуманный план.