А судьи кто?.. Вопрос извечный
Терзает многие умы.
Но все-таки еще не вечер,
И, слава Богу, живы мы.
Ах, эти сложные вопросы —
На них всегда ответов тьма.
Стучат вагонные колеса
И сводят путников с ума.
Но мир наш исстари вращают
Невидимые жернова
И, как зерно, перетирают
Поступки, чувства и слова.
Так встаньте!.. Суд идет! Он тоже
Напоминает колесо,
Что катится по бездорожью
Тысячелетий и часов.
Куда? Зачем? К какой вершине
За поворотом поворот
Неутомимая машина
По краю пропасти ползет?
Но там — вверху, за облаками,
У родникового ручья
Не в кресле, а на грубом камне
Сидит верховный судия.
Он молотком ударит мерно
Три раза по оси земной,
И этот звук одновременно
Услышат мертвый и живой.
И в Хиросиме, и в Хатыни
Откликнутся колокола,
И опадет цветок полыни,
И станет деревом зола.
И, опершись на древний посох,
Верховный скажет судия:
— От имени седых утесов
Судить уполномочен я.
От имени бессменных елей,
Что охраняют Мавзолей,
Младенцев, спящих в колыбелях,
И всех на свете матерей.
От имени берез плакучих
У братских горестных могил
И кедров, чью большую участь
Чиновник маленький решил.
От имени Цада, чьи крыши
Сверкают звездною росой,
И Ленинграда, и Парижа
С их совершенной красотой.
От имени руин костлявых
Всех изувеченных жилищ,
И Бухенвальда, и Дахау,
Застенков, яров, пепелищ.
От имени всех поколений,
Уставших от обид и бед,
Я предъявляю обвиненье
Всем тем, кому прощенья нет.
Пусть их ряды необозримы.
Пускай им имя легион.
Но есть скамья для подсудимых
И для преступников закон.
Сидят они, клыки оскалив
И когти пряча в рукавах,
Бритоголовые канальи
С клеймом невидимым на лбах.
Всю мерзость жизни воплощая,
Они не ведают стыда,
Но втайне все же уповают
На милосердие суда.
Сидят смиреннее овечек,
Уже раскаявшись почти.
Но злоба их нечеловечья
Бурлит у каждого в груди.
Как червь, что точит древо жизни,
Как яд, что проникает в кровь,
Их отравляющая лживость,
Их фарисейская любовь.
Сидят с оцепеневшим взором,
Что устремлен издалека
На судей и на прокурора,
Как будто лезвие штыка.
И всех свидетелей приметы
Фиксируют до мелочей,
Пока есть малый шанс, что эта
Игра закончится ничьей.
И обвинительные речи
Зубрят усердно, как стишки,
Хотя на них ответить нечем,
Поскольку руки коротки.
Но ухмыляются украдкой,
Еще надеясь на реванш,
Свои звериные повадки,
Как чемоданы, сдав в багаж.
И уповают, как на чудо,
Что их освободить должно
На путчи новые и смуты,
Хоть поезд их ушел давно.
Встать! Суд идет! И невозможно
Его уже остановить,
Как невозможно правду с ложью
И жизнь со смертью примирить.
Он соблюдает повсеместно
Верховной совести закон.
Он выше пика Эвереста,
Кумари непорочней он.
Ему знаком язык природы:
Гор, океанов и лесов.
Он набирает обороты,
Как вечной жизни колесо.
Ему сродни людские страсти,
И пенье птиц, и шум дождя.
Он устремлен все время к счастью,
Как будто к матери — дитя.
Его серьезные уроки
Запомнятся не без труда,
Ведь даже гениям пороки
Он не прощает никогда.
Но аду атомной пустыни
Противопоставляет жизнь,
И приговор его отныне
Обжалованию не подлежит.
IV
Зал опустел… За окном киноварью
Вспыхнул румянец закатной листвы.
Вот и закончена песнь о Кумари,
Лишь не хватает последней главы.
Будто бы девственный снег Эвереста,
Лист одинокий лежит на столе…
Трудно быть матерью, сладко — невестой,
Горько — богиней на грешной земле.
Но не печалься, Кумари, до срока,
Белой голубкой лети из дворца…
Вертится мандала, манит дорога —
И не видать ей покуда конца.
Девочка, ты, постепенно взрослея,
Сколько откроешь еще впереди.
Только бы курицы, свиньи и змеи
Не попадались тебе на пути.
Жаль мне, Кумари, что ты не аварка…
Добрый обычай в горах наших жив:
Спевшему песню вручается чарка,
Если, конечно, он пел от души.
Будь же здорова, земная богиня —
Листик прозрачный на древе земли.
Точку поставлю. Бокал опрокину
И по-аварски воскликну:
— Сахли!
Катманду — Дели — Москва — Цада
1984 г.