— Значит, все сказанное Марком Тессларом, является выдумкой.
— Все это — откровенная ложь.
— Мужчины и женщины кричали. Их терзала невыносимая боль.
— Ложь.
— И вы грубо и бесцеремонно обращались с пациентами на операционном столе.
— Мое поведение было безупречно.
— Почему, по вашему мнению, доктор Тесслар стремился оболгать вас?
— Из за наших ранних стычек
— Вы упоминали случай, когда, практикуя в Варшаве, вы, не ставя Тесслара в известность, послали к нему на аборт члена вашей семьи. Я хотел бы, чтобы вы сейчас назвали этого пациента.
Кельно оглянулся в поисках помощи. Возьми себя в руки, сказал он себе, успокойся.
— Я отказываюсь отвечать на этот вопрос.
— Потому что, как мне кажется, никаких подобного рода абортов не было. Доктору Тесслару пришлось оставить Польшу, чтобы завершить медицинское образование, из-за антисемитизма вашего студенческого общества, и я предполагаю, что доктор Тесслар никогда не проводил никаких абортов и не делал экспериментов для эсэсовцев в Ядвиге.
— Тесслар оклеветал меня, чтобы спастись самому! — закричал Кельно. — Когда я вернулся в Варшаву, он был членом тайной полиции коммунистов и у него было указание травить меня, потому что я был польским патриотом, который откровенно говорил о горестной судьбе, постигшей его любимую родину. И еще восемнадцать лет назад, когда британское правительство отказалось выдать меря, было доказано, что все выдвинутые против меня обвинения являются ложью.
— Я же предполагаю, — с невозмутимым спокойствием, которое резко контрастировало с волнением, охватившим Кельно, продолжал Баннистер, — что, когда вы вернулись в Польшу и выяснили, что доктор Тесслар и несколько других врачей остались в живых, вы скрылись и. в то же время пустили в ход ваши выдумки против них.
— Нет.
— И вы никогда не били пациенток, лежащих на операционном столе, и никогда не называли их проклятыми еврейками?
— Нет. И пусть мое слово противостоит слову Тесслара.
— Это обвинение, — сказал Баннистер, — в сущности, не имеет ничего общего со словами Тесслара. Это слова женщины, которую вы избили. Но она жива, и в настоящий момент направляется в Лондон.
8
Субботний вечер они провели в предместье Парижа вместе с французским издателем Кэди, а в воскресенье Эйба и леди Сару пригласил Питер ван Дамм, устроив для них прекрасный обед, на котором присутствовали мадам Эрика ван Дамм и двое их детей, оба студенты Сорбонны.
Дочь, тихая милая девушка, ушла в свою комнату. Антон ван Дамм извинился перед гостями: у него уже назначена встреча, но дал обещание приехать в Лондон для встречи с Беном и Ванессой.
— Пока ход процесса складывается не лучшим образом, — сказал Питер.
— Пока присяжные не выражают никаких эмоций. Мы получили сообщение из Польши, что доктор Лотаки будет свидетельствовать не в нашу пользу и, более того, так и не удалось разыскать Эгона Соботника.
— Времени у нас немного, — сказал Питер. Он кивнул жене, и, поняв намек; Эрика предложила леди Саре осмотреть квартиру, что дало возможность мужчинам остаться с глазу на глаз.
— Абрахам, я все рассказал детям.
— Я уже вечером догадался об этом. Должно быть, это было очень нелегко.
— Странно, но далеко не так трудно, как мне представлялось. Вы отдаете детям всю свою любовь, все свои знании и все же боитесь, что в критическую минуту потеряете их. Так вот — этого не произошло. Они плакали, в особенности из-за матери. Мой сын Антон сказал, что ему стыдно: он не знал этого раньше и он мог бы помочь мне в трудные минуты. И Эрика объяснила ему — у нас установились такие отношения,что они в немалой мере возмещали отсутствие близости.
Эйб кивнул.
— И все же мне не хотелось бы видеть вас в роли свидетеля, — сказал он. — Я понимаю, что вы думаете об этом.
— Я читал вашу книгу, Кэди. И мы оказались способны взять на себя груз, который обыкновенная супружеская пара не вынесла бы. И теперь нас четверо, до глубины души убежденных в необходимости...
— Я не могу позволить вам пойти на это. Ведь кроме того, одна из тем, которые затрагивает это дело, — унижение человеческого достоинства.
Антон ван Дамм ждал возвращения Эйба и леди Сары в холле «Мориса». С их появлением оии все направились в бар.
— Я догадываюсь, почему ты тут оказался, — сказал Эйб.
— Угрызения совести мучают отца день и ночь. И если делу угрожает опасность быть проигранным и Кельно не расплатится за то, что он делал, отец готов вытерпеть гораздо больше, чем предстать на месте свидетеля.
— Антон, когда мне пришлось заняться этим делом, я понял, что такое месть. Так вот — сейчас я изменил свою точку зрения. Адам Кельно как таковой не представляет большого значения. Но мы, евреи, должны делать все, чтобы история не была забыта. Мы должны снова и снова напоминать о ней. Мы должны бороться с унижением, которому нас подвергают, пока нас не оставят в покое.
— Вы ждете воздаяния, мистер Кэди, на небесах.
А я хочу увидеть его еще на земле.
Улыбнувшись, Эйб взъерошил волосы юноши.
— У меня есть сын и дочь примерно твоего возраста. И пока мне не удавалось их переспорить.
«Внимание! — оповестил громкоговоритель аэропорта Хитроу. — Совершил посадку самолет из Тель-Авива»
Едва только открылась дверь таможенного отделения, как Шейла Лем стремительно направилась к небольшой группе растерянных пассажиров. Доктор Либерман назвал себя и представил двух женщин и четырех мужчин. Свидетели из Израиля.
— Как хорошо, что вы приехали, — говорила Шейла Лем, обнимая каждого из них. Джейкоб Александер немым изумлением наблюдал за девушкой, которая работала с ним пять лет, — именно она в долю секунды поняла, что новоприбывшие нуждаются во внимании, которое должно успокоить их. В свое время они представляли собой лишь безликие номера в шеренге себе подобных, но вот они здесь, узники Ядвиги.
Шейла преподнесла каждому по небольшому букетику цветов и провела их к ждущей веренице машин.
— Абрахам Кэди не мог приехать встречать вас и выражает свои сожаления. Его внешность слишком хорошо известна, и его присутствие могло бы помешать вашей анонимности. Тем не менее он с нетерпением ждет всех вас и просит отобедать с ним завтра вечером.
Через несколько минут приезжие почувствовали себя несколько уверенней и расселись по машинам.
— Если бы они не были столь усталыми, — сказала Шейла доктору Либерману, — я думаю, их порадовала бы небольшая поездка по Лондону, чтобы они могли познакомиться с нашим городом.
После показаний Адама Кельно на свидетельском месте оказался доктор Гарольд Боланд, известный анестезиолог, который подтвердил слова сэра Адама, что спинномозговая инъекция считается простым и надежным методом.
Он был ветераном медицины, который провел сотни таких обезболиваний с применением морфия и без него, и поддержал точку зрения сэра Адама Кельно.
Брендон О'Коннор подверг его короткому перекрестному допросу.
— Значит, пункция, если ее правильно делать, является относительно простым делом?
— Да, если за это берется столь опытный врач, как сэр Адам.
— В том случае, — уточнил О'Коннор, — если пациент находится в сознании и помогает врачу. Не попробуете ли вы, доктор Боланд, представить, как будет выглядеть эта процедура, если пациента принуждают силой, против его воли, если он кричит и отбивается, отчаянно отстаивая свою свободу. Разве в таких условиях пункция не становится весьма болезненной?
— В таких условиях я никогда не брался ее проводить.
— И если иглу вводят, преодолевая отчаянные рывки пациента?
— В таком случае она может быть болезненной.
Свидетели шли один за другим. Перед судом предстал старейшина польской общины в Лондоне, граф Черны, который припомнил успешную борьбу за сэра Адама Кельно против его выдачи Польше. Затем— бывший полковник Гайнов, из уст которого присутствующие услышали о первоначальном расследовании в Италии; потом доктор Август Новак ведущий хирург польской больницы в Турнбридж-Уэллсе; три бывших польских офицера, которые также были заключенными в Ядвиге и членами националистического подполья; и четыре пациента, которых спасло в Ядвиге искусство доктора Кельно.