Несмотря на всю непритязательность семьи, богатство брало свое, и после года споров они приобрели крытый гонтом большой дом из десяти комнат на углу улиц Госнолд и Нью-Хэмпшир с видом на устье реки. Рядом уже обосновались несколько еврейских семей, принадлежавших к высшему слою среднего класса, бизнесмены и врачи, так что Кэди обрели аристократическое соседство
Конечно, Кэди не были черными, но они не были и белыми в полном смысле слова. Бен и Эйб считались «еврейчиками». Иудеи, жиды, кайки, как в Америке презрительно называют евреев. Выражения эти были в ходу в Пенсильвании и Делавэре, где мальчики играли в мяч около водонапорной станции. Склонность Бена легко пускать в ход кулаки могла спровоцировать драки. Но после того, как у Бена установилось взаимопонимание с соседскими ребятами, они все дружна наслаждались радостями, которые неизменно доставляла им плита Молли на кухне.
Эйбу пришлось пройти те же испытания с начала до конца плюс годы с пятого по восьмой класс в школе Дж. Э. Б. Стюарта, полной ребят из соседнего детского дома Туней, которые воплотили в себе все пороки детей из распавшихся семей. Казалось, им хотелось только меряться силой. Эйбу то и дело приходилось вступать в драки по непонятным поводам, пока брат не научил его всем «грязным еврейским штучкам», с помощью которых он смог защитить себя.
Кулаками приходилось пресекать самые разные проявления антисемитизма и в другой школе, и когда Эйб стал подростком, он уже вволю успел наслушаться нелицеприятных комментариев относительно своего происхождения.
Наконец на них пала тень популярности Бена, который заслужил высшие спортивные почести в своей школе, — за пущенным им бейсбольным мячом невозможно было проследить взглядом, Бен без промаха поражал баскетбольную корзинку и был неудержим на длинных дистанциях.
По прошествии некоторого времени соседи не без какой-то странной гордости стали говорить об этой еврейской семье. Кэди были хорошими евреями. Они знали свое место. Но отчужденность, возникавшая при посещении соседних аристократических домов, никогда не покидала их.
Эйбу Кэди больше всего запала в память преданность отца родственникам в Старом Свете. Его настойчивое стремление вытащить их из Польши. Моррис помог перебраться в Америку полудюжине двоюродных братьев и сестер и оплатил проезд до Палестины другой полудюжине. Но при всех своих стараниях ему никак не удавалось убедить тронуться с места своего отца, раввина в Продно, и двух младших братьев. Один был врачом, а другой удачливым торговцем, и все оставались в Польше, пока их не постиг там трагический конец.
София, дочь Морриса, была простой и скромной девушкой. Она вышла замуж за такого же простого и скромного молодого человека, многообещающего коммивояжера в Балтиморе, где обосновалось большинство членов семьи Кадзинских. До чего приятно было ездить в Балтимор, где собиралась вся семья. Жаловаться было не на что. Америка в самом деле была отличной страной. Всем сопутствовал успех, и они всегда держались тесным кругом, несмотря на неизбежные в каждой семье ссоры и обиды.
Голова у Морриса и Молли болела лишь из-за Бена. Они гордились спортивными подвигами своего сына. Они не могли отрицать, что на них падал отсвет его славы. Даже когда Бен кончил школу, в память о нем остался боевой клич команды: «Дай им, бей их, Бен, Бен, Бен»!
Бен Кэди был типичным ребенком тридцатых годов. Он не мог видеть цветного, без того чтобы не испытать чувства боли. Мучительно переживая их угнетенное положение, презирая высокомерие, свойственное Югу, он все больше и больше прислушивался к голосам умных фанатиков, которые призывали к освобождению эксплуатируемых масс. Это влекло его больше всего на свете. Он жадно слушал Эрла Браудерса, и матушку Блурс, и Джеймса Фордса, которые, приезжая с Севера, страстно излагали свои убеждения на общих встречах с черной публикой, проходивших в маленьких темных залах предместий, населенных черными.
— Видишь ли, сынок, — говорил ему Моррис,— я понимаю, что ты не хочешь быть пекарем, и меня это только радует. Я не хочу, чтобы мои дети стали пекарями. Мы можем нанять управляющего, нанять бухгалтеров, и дело всегда будет приносить доход. Так что можешь не стараться ублажать меня. Не становись пекарем. Но ты только посмотри, Бен: девять колледжей, включая университет Западной Вирджинии, на коленях смиренно молят тебя, чтобы ты со своими спортивными достижениями дал им возможность учить тебя.
Бен Кэди был смугл, с черными волосами, бровями и глазами; и, когда они не пылали азартом на спортивном поле или площадке, они горели страстью, относительно которой невозможно было обмануться.
— Я хочу несколько лет пошляться по свету, папа. Понимаешь, просто посмотреть, что к чему. Может быть, наняться на судно.
— Тебе просто хочется побездельничать.
Эйб приглушил передачу шоу Джека Бенни, потому что в соседней комнате стали громко разговаривать. Появившись в дверях, он уставился на собеседников. Он казался вдвое меньше Бена.
— Эйб, иди занимайся уроками.
— Сейчас июль, папа. У меня нет никаких уроков.
— Значит, ты явился поддержать Бена, чтобы вы вдвоем навалились на меня?
И в такие минуты Моррис Кэди начинал рассказывать о молодости в Польше, о том, как нелегко было в Палестине, как он всю жизнь старается ради семьи. Затем повествование переходило к жене — Молли, самой лучшей женщине, которую Бог когда-либо создавал, и потом — к детям.
Вот взять Софи — ну что можно о ней сказать плохого? Скромная девочка, которая нашла себе такого же скромного молодого человека. Всего три года женаты — и уже двое великолепных детишек. Сколько «нахес» имею я от своих внуков! Может быть, ее муж Джек и дурак, но он заботится о семье, а к Софи относится так, словно она из чистого золота.
А сколько наград Эйб получил в школе! Никто из членов семьи не сомневался, что Эйб гений. В свое время он станет великим американским еврейским писателем.
— Бен, — увещевал Моррис, — да опусти ты задницу на стул и подумай. Все свои школьные годы ты пользовался лишь одним методом — грубой силой. Теперь ты не хочешь быть пекарем. Ну так у меня не будет болеть голова на этот счет. Но пятнадцать колледжей, включая университет Западной Вирджинии, просто умоляют тебя, чтобы ты, ради Бога, осчастливил их и получил у них ученую степень. Неужели я требую от тебя слишком многого, когда хочу, чтобы ты получил образование?
Лицо Бена было мрачным.
— Что, по твоему мнению, чувствуем мы с матерью, когда ты отправляешься на этот гойский аэродром и выделываешь в воздухе на самолете свои сумасшедшие штучки? Пишешь дымом в воздухе наши имена. Ради этого я лез из кожи вон, чтобы вырастить тебя? И вот что я тебе скажу, Бен: тебе бы стоило посмотреть на лицо матери, когда она слышит по возвращении твои шаги на крыльце. Каждую минуту, что ты проводишь в небе, твоя мать заживо умирает. Ты только представь себе: она что-то готовит у плиты, а потом говорит мне: «Моррис, я чувствую, Бен никогда уже не будет этого есть». Смотри на меня, сын, когда я говорю с тобой.
Оба, и Эйб и Бен, стояли, понурив головы и переминаясь с ноги на ногу.
— Что тебе не дает покоя, сынок?
Бен медленно поднял глаза.
— Бедность, — сказал он. — Фашизм. Неравенство.
— Ты думаешь, я в Польше не слышал всю эту ерунду, что выдавали комми? Ты еврей, Бен, и в конце концов коммунисты предадут тебя. Я-то из первых рук знаю, какую мясорубку они устроили в России.
— Папа, перестань давить на меня.
— Не перестану, пока ты не получишь образование. Я понимаю, сынок, что для молодых людей считается очень модным ходить в кварталы цветных и танцевать там со «шварцес». Сначала ты танцуешь с ней, а потом приводишь в дом и знакомишь со своей матерью.
Моррис вскинул руку, призывая к молчанию прежде, чем Бен успел ответить.
— Посмотри, чем ты занимаешься. Летаешь. Стал комми, обнимаешься с черными. Бен, я до мозга костей чужд каких-то предрассудков. Я еврей, корни которого в Старом Свете. Неужели ты полагаешь, я не знаю, как достается этим черным. Кто, кроме того, от всей души сочувствует им и относится к ним со всем уважением? Евреи. Но если что-то пойдет не так и если черные взорвутся... что, по твоему мнению, станет... с нами?