Весь общий вид молодой аграрной страны наводил на мысль, что ее создатели были одержимы одной только целью: чтобы все в ней, до самых последних мелочей, было "шиворот-навыворот", не так, как в Европе, — старом заповеднике войн, пауперов и феодальной иерархии. И чем больше неприязни к ней, тем больше любви к новой родине! Кстати, вот еще одна черта американского характера — патриотизм. Патриотизм, может быть, с излишней дозой заносчивости и даже бахвальства. Ведь писал же рафинированный аристократ де Токвиль: "Нет ничего стеснительнее в обычной жизни, как этот раздражительный патриотизм американцев. Иностранец готов был бы хвалить многое в их стране, но он бы желал, чтобы ему было позволено и порицать что-нибудь, а в этом-то ему решительно отказывают".
Американский мелкий буржуа был демиургом буржуазной цивилизации в Америке. Поэтому всякую хулу по адресу своего детища, а такая хула по преимуществу исходила от аристократов или приверженцев европейского образа жизни, он встречал с величайшим неодобрением.
Сработанное его собственными руками общество он рассматривал как Новый Мир! Антимир! Анти-Европу! — в этом смысл всей обыденной метафизической философии американцев. Буржуазный переворот в Северной Америке отразился в их головах не как антифеодальная, а как антиевропейская революция, а само переселение с одного континента на другой — как гигантский, трансатлантический скачок из царства необходимости в царство свободы!
Анти-Европа — это Великая Американская Иллюзия, Великий Американский Миф.
"Вместе с основательностью исторического действия будет, следовательно, расти и объем массы, делом которой оно является", — писали К. Маркс и Ф. Энгельс. Можно сказать, что вместе с основательностью исторического действия возрастает и привязанность массы к его результатам.
19 марта 1966 г. "Известия" сообщили об американском солдате Роберте Лафтиге, возбудившем в вашингтонском суде дело против министра обороны США Макнамары и военного министра Ресора за ведение агрессивной войны во Вьетнаме!
По отношению к властям американец никогда не испытывал ни излишнего низкопоклонства, ни льстивой почтительности, ни беззаботной доверчивости. Никакого неразумного, нерационального преклонения. Ничего подобного нет в характере этого народа. Наоборот. Условия вольнонародной колонизации были таковы, что заставляли первостроителей — фермеров, трапперов, золотоискателей — видеть в любом общественном начинании свое собственное дело. В феодальной Европе каждый человек считался подданным короля, в Соединенных Штатах каждый человек был убежден, что члены правительства — его подданные.
Отпрыски Европы, они хладнокровно разорвали пуповину, связывавшую их с прежним отечеством, чтобы построить новое, из сырого материала за тридевять земель от Старого Света. В результате и развилось у американского народа то представление о собственной ценности, которое было использовано впоследствии буржуазными идеологами для создания реакционнейшей теории "предопределения судьбы".
Колонизация была именно торжеством самодеятельности массы, ее самоустройства и самоуправления. Американский историк Р. Биллингтон в книге "Западная экспансия" приводит замечание изумленного наблюдателя американской жизни — европейца, относящееся к первой половине XIX столетия:
"Создание различных органов управления и строительство новых населенных пунктов — естественное занятие мигрирующих янки. Здесь ими руководит такой же инстинкт, какому повинуется вылупившийся из яйца утенок, когда он направляется к воде. Соберите сотню американцев в любом месте за пределами людской жизни. Они немедленно заложат город, составят конституцию штата и направят в конгресс петицию о вступлении в союз. К тому времени двадцать пять из них будут избраны кандидатами в члены сената".
Но, пожалуй, наибольший интерес представляют замечания об этой стороне американского характера, сделанные Алексисом де Токвилем. В работе "О демократии в Америке", которая принадлежит его перу, можно найти массу тонких наблюдений над общественной жизнью американцев, живо передающих дух той поры.
"Чего нельзя понять, не видевши лично, — пишет де Токвиль, для которого конституционная монархия была венцом его философской системы, — это политической деятельности, царствующей в Соединенных Штатах.
Вмешиваться в управление обществом и говорить об этом составляет самое важное дело и, так сказать, единственное удовольствие, известное американцу. Это заметно даже в самых мелких привычках его жизни, даже женщины часто являются на публичные собрания и, слушая политические речи, отдыхают от домашних работ…
Не заговаривайте с американцем о Европе: обыкновенно он выскажет при этом большое самомнение и довольно глупое тщеславие, довольствуясь общими и неопределенными понятиями, которые во всех странах оказывают такую большую помощь невеждам. Но спросите его о собственной его стране, и вы увидите, как тотчас рассеется туман, застилавший его разум: его речь сделается ясна, отчетлива и точна, так же как и его мысль. Он объяснит вам, какие он имеет права и какие средства, чтобы ими пользоваться; он знает, какими обычаями руководствуется политический мир; вы замечаете, что ему известны правила администрации и что он вполне усвоил механику законов".
В этих картинах, несомненно списанных де Токвилем с натуры, явно чувствуется энергичное биение пульса мелкобуржуазной стихии. Фермер, распахивающий свой участок, городской ремесленник и торговец, мелкий и средний буржуа выступают здесь как активные субъекты общественной жизни, которые, приспособив огромный континент к своим потребностям, сделали то же самое и с политикой.
Мелкая и средняя земельная собственность, писали К. Маркс и Ф. Энгельс в 1882 году, составляет основу всего политического строя Соединенных Штатов.
Мелкое фермерское хозяйство долгое время было здесь господствовавшей экономической ячейкой; связанная с ним разного рода деятельность отличалась простотой, его экономический горизонт был не шире фермерской ладони. Поэтому нет ничего удивительного в том, что, считая эту ячейку средоточием всей общественной жизни, фермер требовал от политики такой же ясности и простоты и рассматривал ее как дело, вполне доступное каждому, обладающему здравым человеческим смыслом. Когда эта ясность и простота отсутствовали и в политику вкрадывалось двусмысленное политиканство, мелкий буржуа безошибочным классовым чутьем угадывал в нем тайный происк крупного дельца. Если афера имела местные масштабы, народное самочинство обрушивалось на продажную власть с быстротою молнии.
Следует подчеркнуть, однако, что традиция народного самочинства в Америке отнюдь не совпадала с народовластием в масштабе всей нации. Любой из мелкобуржуазных демократов, возносившийся на президентский олимп волей большинства народа, как бы впервые получал возможность обозреть национальные горизонты с высоты своего положения. И тогда он не мог не сделать для себя двух обескураживающих открытий.
Первое — что общегосударственный интерес требует покровительственной политики по отношению к крупной (плантаторской, торговой или промышленной) буржуазии, на борьбу с которой звала его мелкобуржуазная совесть (в этом, заметим мимоходом, причина мучительной раздвоенности многих, особенно ранних, президентов как человеческих личностей). И второе — что, как он ни отстаивай интересы простых американцев, власть денег всегда будет смеяться гомерическим хохотом над его чудачествами, так что все его политические начинания будут походить на сражение с ветряными мельницами.