"В Соединенных Штатах Америки, — заметил Гегель, — господствует необузданнейшая дикость народных фантазий". В этой стране вспышки психических эпидемий, возбуждаемых пропагандой самых реакционных групп американской буржуазии, действительно нередки. Достаточно указать на "красную истерию", распространившуюся после первой мировой войны, когда американцы ревностно ловили "большевиков", или на период маккартизма. В подобные моменты фантастическое мышление, пассивное в остальное время, довольствуется стереотипными понятиями, культивируемыми на официальной политической кухне. К этому следует добавить сверхревностное отношение к морали, обычай подозревать в нравственной неполноценности тех, кто не разделяет популярных предрассудков.
Мелкобуржуазный характер в том виде, в каком мы его уже обрисовали, является типичным характером в Соединенных Штатах Америки. Класс буржуазии в целом сохранил многие черты мелкого буржуа с его идеалами, предрассудками, практическими манерами.
Американский буржуа истово верит в Великий Американский Миф; его крайне раздражает неумеренное вмешательство властей в бизнес; еще недавно, когда в том была нужда, он самовольно выполнял карательные функции — нанимал отряды вооруженных людей для расправы над рабочими и мог похвастаться личным арсеналом с оружием и боеприпасами.
Громадное развитие капиталистического производства в Соединенных Штатах Америки вызвало потребность в бесчисленной армии интеллигентов и служащих. Эти средние классы рекрутировались главным образом из разорившихся фермеров и, разумеется, сохранили в своем характере все признаки своего происхождения.
То же следует сказать и о городском мелком буржуа — самом шумном и скандальном приверженце Великого Американского Мифа.
Таким образом, в Соединенных Штатах Америки колоссальная масса коренных американцев, несмотря на то что с воцарением монополий их Америка повернула на сто восемьдесят градусов, продолжала наивно верить в "исключительность" своей национальной судьбы. Эта вера приобрела прочность окаменелого предрассудка. Она и составляет основу устойчивого, хотя и мнимого, нравственно-политического единства довольно широких слоев американской нации.
Своеобразие американской буржуазной демократии как раз в том и состоит, что в рамках официально-буржуазного принципа она допускает самую широкую свободу мнений, и в этом смысле она гораздо "демократичнее", "буржуазнее" буржуазной демократии европейского типа. Но горе тому, кто нарушит этот принцип — он слишком скоро убедится, что перешел рубикон между демократией и свирепой диктатурой. Только американская буржуазная демократия имеет эту четкую и недвусмысленную, как знак восклицания, границу между самой анархической свободой мнений и анархической же нетерпимостью.
Неофициальное господство сплошной, массовой морали в Соединенных Штатах Америки, проявлявшееся в нравственном насилии мелкобуржуазного мыслящего большинства над инакомыслящим меньшинством, — таков феномен общественной жизни этой страны.
Лучшие феодальные критики буржуазных порядков в прошлом столетии избирали в качестве мишени для своих стрел именно эту нравственную нетерпимость, царящую в Соединенных Штатах Америки. Граф де Токвиль, приехавший в 1831 году в эту страну в поисках доказательств преимущества конституционной монархии, сразу же обратил на нее внимание. Она произвела на него сильное впечатление, и он дал ей краткое, ставшее крылатым название — тирания большинства!
Полстолетия спустя после де Токвиля его соотечественник монархист Жанне писал: "Американцам даже и в голову не приходит, чтобы большинство могло ошибаться и хотеть чего-нибудь несправедливого".
Де Токвиль следующим образом сформулировал свою идею о тирании большинства: "В Америке большинство ограничивает мысль грозным кругом. Внутри его пределов писатель свободен, но горе ему, если он осмелится выйти из него. Это не значит, чтоб ему грозило сожжение, но он подвергается неприятностям разного рода и повседневному преследованию. Политическая карьера для него закрыта, потому что он оскорбил единственную власть, которая может ее открыть. Ему отказывают во всем, даже в славе. До обнародования своих мнений он полагал, что имеет сторонников, теперь, когда он высказался явно перед всеми, ему кажется, что их уже нет, потому что порицающие его выражаются открыто, а те, кто думает, как он, не имея его мужества, молчат и удаляются. Он, наконец, уступает, сгибается под ежедневными усилиями и снова замолкает, как будто бы он чувствовал угрызения совести оттого, что сказал правду.
Цепи и палачи — это грубые орудия, когда-то употреблявшиеся тиранией, но в наше время цивилизация усовершенствовала даже самый деспотизм, который, казалось бы, уже не имел нужды ничему учиться".
Откуда эта преданность Великому Американскому Мифу? Откуда линчевы расправы и анафемы инакомыслящим, отдающие грубым ароматом далекой эпохи?
В самом деле, чтобы отыскать в истории аналогию нетерпимости американцев, историк вынужден обращаться к средневековью, особенно к испанскому.
В чем был секрет необычайного влияния католицизма и христианства вообще? Прежде всего, видимо, в том, что христианство возникло как религия обездоленных, как революционная, хотя и мистифицированная, идеология древнего пролетариата. Основным элементом раннего христианства, было нетерпеливое ожидание основательнейшего социального переворота (вселенской катастрофы), совершенного рукою мессии. Проповедники новой веры пророчили неизбежную гибель старого мира и наступление нового. Эта мысль завоевала невероятную популярность в широчайших массах, так что христианство смогло очень быстро распространиться среди народов и превратиться в колоссальную материальную силу.
Но именно христианство, так необычайно широко Распространившееся среди народных масс, положило конец культовой чересполосице язычества и впервые дало эксплуатирующему классу исключительную возможность управлять народным сознанием из единого центра. Христианство становится церковным.
Церковь вместо мятежного ожидания рая на земле проповедует пожизненное смирение в расчете на рай загробный; исподволь превращает массы потенциальных борцов в благоговейную паству. Если же она и вкладывает время от времени в их руки меч, то лишь для того, чтобы дать высвободиться страшной энергии их возмущения в русле крестовых походов.
Крестьянские войны наизнанку — вот чем были эти походы, до сих пор хранящиеся в человеческой памяти как дикие фантасмагории вандализма.
Догматическая приверженность к идеалам всегда граничит с нетерпимостью к тем, кто их отрицает. Средневековая Испания дает классический образец религиозной нетерпимости. Воистину эта страна была гигантской капеллой единоверцев, где над колоссальным скопищем умов, плебейских и аристократических, царил мрачный, величественный католицизм. Ей была известна одна форма интеллектуального существования — вера, а у этой, последней было лишь две краски на палитре: черная и красная — цвет сутан и костров инквизиции. Вместо свободных художников-творцов — толпы иконотворцев, вместо классовой вражды — религиозный фанатизм, пожирающий мыслителей.
Рядовые представители непросвещенной массы, чтобы доказать истинность своих представлений, не оперируют строгими логическими категориями — философское мышление им недоступно (масса рассматривает его как привилегию высших классов), но ссылаются на то, что "так, как он, думают все", а масса людей ведь ошибаться не может! Она смотрит на мир фасеточными глазами, в которых количество тождественных отражений бытия равно количеству составляющих ее индивидов; она страдает родом метафизического дальтонизма — различает лишь черные и белые цвета, рассуждая по формуле: да-да, нет-нет, что сверх того, то от лукавого.