В таком случае сущность преступления состояла бы в ложности заявлений, и эту-то ложность и надо было доказать и утвердить прежде судебного решения. Одно заявление прав на достоинство Мессии еще не было преступлением. «Христос ли Ты?» постоянно спрашивали евреи и Иоанна, и Иисуса, и вообще всякого преобразователя и всякого пророка, хотя утвердительный ответ на этот вопрос считался, без сомнения, самым смелым притязанием, какое только могли заявить человеческие уста. В какое отношение на самом деле ставили тогдашние иудеи Мессию к их Невидимому Царю и в каком смысле не неизвестное и тому веку достоинство «Сына Божия» приписывалось ожидаемому Мессии, — решение этих вопросов не требуется нашей задачей.
Заявление этого двоякого права Подсудимым, сделанное в ответ на вопрос великого первосвященника, ставившего эти два понятия во взаимную связь (Ты ли Христос Сын Божий? — Матфей, XXVI, 63), никак не могло освобождать еврейское судилище от обязанности обсудить Его притязания. Неверующий судья в роде Каиафы, когда на его заклинание ответили ему признанием, должен был бы по-настоящему возразить: «Какое же Ты дашь знамение, чтобы мы увидели и поверили Тебе?» [70]. А он вместо того, разодрав одежды свои, сказал: на что еще нам свидетелей? [71]. Такой оборот дела или был условлен наперед, чтобы этим маневром покончить это мнимо-законное судопроизводство, или же он был внезапным вдохновением зла, когда неправедный судья не вполне уже владел собою; холодные расчеты и кровожадные мысли, так долго таившиеся в нем, вдруг от соприкосновения с стоявшей перед ним лицом к лицу Праведностью неудержимо ринулись наружу.
О еврейском суде над Иисусом Христом мы кончили. Вот к каким выводам приводит исследование:
I. Суд начался, продолжался и, как кажется, был кончен в течение одной почти ночи; свидетели против Обвиняемого были подысканы судьями, но свидетельские показания не могли быть приняты даже и такими судьями.
II. Суд начался перекрестными допросами, которых еврейский закон не дозволял, и окончился требованием собственного сознания, прямо запрещенным еврейскими толкователями закона.
III. За судом последовал двадцатью четырьмя часами раньше законного срока приговор, признавший богохульством заявления права на достоинство Исполнителя надежд Израиля. Такой суд не имел ни форм, ни добросовестности законного судопроизводства.
Теперь переходим к рассмотрению римского судопроизводства.
II
РИМСКОЕ СУДОПРОИЗВОДСТВО
Закон Моисея, увековеченный, хотя и в измененном виде, христианством, был едва ли не самым влиятельным законодательством в мире. Но этот закон имел соперника в законе могущественного Рима. Писаный разум римского закона перелился «во всю нашу новейшую жизнь», и законоведы всех новых народов смотрят с сыновним уважением на своих предшественников — великих юрисконсультов императорской республики. Но между этими двумя влияниями есть важное различие.
В еврейском обществе закон был продуктом религии. Ему усвоялось божественное происхождение, призванное за ним и христианством. Нет никаких указаний на то, чтобы иудейское племя отличалось врожденным чувством справедливости или непреодолимым стремлением к правде, которые сами по себе без религии повели бы народ к созданию и развитию национального права и которые бы даже предупредили религию. Вся история и литература евреев показывают, напротив, что именно религия отлила народ еврейский в данную форму и повела впоследствии к широкой, хотя и несовершенной, разработке искусства добра и правды (ars boni et aequi), или юриспруденции. Раввинская разработка богодарованного права, как мы видели, отличается постоянными преувеличениями и хитросплетениями, обнаруживающими природную неспособность племени к высшим степеням судебного совершенства. Потому-то и в то время, которым занимаемся мы теперь, оно оставалось слабым, обособившимся от посторонних влияний, азиатским племенем, пропитанным насквозь национальными и религиозными предрассудками. Не у таких племен надо искать образцов равномерных законов и справедливого и умного приложения их к жизни. Но в мире были, равно как существуют и теперь, племена, одаренные в превосходной степени тем глубоким чувством правды, которое лежит в основании всякого закона. И между всеми этими племенами, древними и новыми, следует признать самым великим то, которое владычествовало в разбираемую эпоху над Палестиной и миром. Когда скипетр, отнятый у Иуды, перешел в мощные и грозные руки Рима, тогда все народы начали уже сменять свой страх перед воинственной державой на удивление к ее правительственной мудрости — удивление, не умаляющееся до сих пор. Удивление это соединялось вдобавок с доверием и покорной преданностью этой мудрости. Восточные племена инстинктивно чувствовали тогда то, что теперь, спустя два тысячелетия, мы можем проследить исторически, — именно, что римский закон был обязан своим несравненным авторитетом суровым доблестям латинского племени и доимператорской республики. Влиятельную силу этого закона признавали тогда безотчетно, а теперь возможно проследить с ясностью, как закон произошел из того инстинкта правды, который руководил претора и проконсула в каждой покоренной стране задолго прежде, чем Ульпиан или Гай дали этому инстинкту вид бессмертного писаного закона.