— Пошто по ем? — с испугом спросила она. — Спит Ондрейка. Не будила еще. А пошто?
— Велено его в Разбойный приказ привесть, — сказал подъячий.
— В Разбойной! — крикнула Олена. — Да ты с ума сбрел! Чай не вор он, не душегуб. Лекарь ведомый. Не дам я Ондрейку.
— То-то дура баба, — проговорил подъячий. — Спросили тебя? Сказано приводом привесть, стало быть, приведем.
— Ты, Олена, не того, не перечь лутче, — заговорил поп. — То приказные люди. По государеву указу они. А государева указа ослушаться — то грех. А, може, ду́рна-то никакого и не будет. Поспрошают лишь Ондрейку да домой и пустят. А по какому то делу, дозволь спытать?
— В Приказе сведаешь, — сказал старший подъячий. — Тебя тож велено забрать. В послухи.
Олена тем временем быстро взбежала по лестнице. Подъячие и поп шли за ней следом.
Войдя в горницу, Олена бросилась к лавке, где, накрывшись охабнем,[7] спал Ондрейка.
— Ондреюшка! — крикнула она. — Вставай, по тебе пришли.
— От Одоевского князя что ль? — спросил лекарь, быстро садясь на лавке.
— Пошто от Одоевского. Чай помер княжич-то. Вишь, приказных нанесло.
Ондрей быстро спустил ноги с лавки и стал натягивать сапоги.
Старший подъячий, как вошел, оглянул горницу. Все как у людей. Бедно лишь. На лавке под окнами и полавочников[8] нет. Голые доски. Лампадка перед иконами теплится. А на поставпе в углу, где б горшкам да плошкам стоять, скляницы разные наставлены да белеет что-то, не то камни, не то кости — темновато еще, не разобрать.
— Ты что ль Ондрейка Федотов, лекарь? — спросил подъячий.
— Лекарь я. То так. Аль занедужил чем?
Второй подъячий снова захохотал:
— Занедужил! Сам, мотри, не занедужай! В Приказе-то чай все косточки переберут.
Ондрейка смотрел на подъячих, не вставая с лавки. Волосы на голове у него спутались, борода слежалась на сторону.
— Вставай ин скорея. Тотчас велено в приказ доставить, — сказал сердито старший подъячий.
— В приказ? — спросил Ондрейка. — Пошто? Може, посля? К соседке я посулил утром быть рано. Что не разбудила меня, Олена? — обратился он к жене. — Мальчонка шибко занедужил у ей, вовсе ножки отнялись.
— Сказано — в Разбойной приказ велено тебя привесть. Какой мальчонка? Дурень прямой! В толк не возьмешь! Эй, робята, — сказал подъячий стрельцам, топтавшимся в дверях. — Вяжите ему руки.
— Пошто вязать? — крикнула Олена. — Лиходеи вы! Убегёт он что ль? Ондреюшка, родной мой! Отколь напасть такая? Аль поклеп кто взвел? Батюшка! Заступи хоть ты. Чай ведаешь. Ду́рна за им никакого нету.
— Как мне ведать, Олена? Моя изба чай не близко.
— Гони, гони его скорея, — торопил подъячий. — Чего зря язык трепать? И ты, поп, с нами подь, в Приказ.
— Я что ж… Я, как велено… — заговорил поп.
Стрельцы уже закрутили Ондрейке сзади руки и погнали его в дверь. Олена шла за ним, утирая слезы.
Сошли с лестницы.
— Ну, и гони скорея. Кажись, всё, — сказал подъячий и заглянул в свиток.[9] — Э! — проговорил он. — Запамятовал было вовсе. Тут про ученика про ево писано, про Афоньку Жижина. Тоже чтоб взять. У тебя что ль живет Афонька тот? — спросил он Ондрейку.
Но Ондрейка стоял на крыльце, свесив на грудь лохматую голову, словно и не слыхал ничего.
— У нас, — проговорила нехотя Олена.
— Где ж он?
— А послала я его поутру в ране дров нарубить. С той поры и не видала.
— А вон он в крапиве хоронится, — сказала толстая баба, которая стояла рядом с квасником. — Как стрельцов завидел, так и схоронился.
У самого забора, в густой рыжей крапиве проглядывала белая рубаха.
— Эй, ты, Афонька! — крикнул подъячий. — Вылазь что ль.
В крапиве не шелохнулось.
— Волоки его, робята, — сказал подъячий стрельцам. — То-то дурень! Гадает, не видать его.
Трое стрельцов побежали к забору, раздвинули пищалями крапиву. Там на корточках, весь съежившись, засунув голову между колен, сидел парень в белой рубахе, босой.
Стрельцы схватили его, встряхнули и выволокли из крапивы. Парень ревел, упирался, дрожал всем телом.
Кругом захохотали. Во двор набралось за то время много народа со слободы. Каждому охота была узнать, чего к попу Силантью целое войско нашло. Может, какой лихой человек забрался да и забился куда, благо двор просторный, да и строений не мало.
— Ты что ль Афонька? — спросил парня подъячий.
Но Афонька только зубами стучал, слова вымолвить не мог.
8
У людей побогаче лавки покрывались кусками сукна, называвшимися полавочниками.
9
В то время писали на полосах бумаги вершка 4 в ширину. Полосы склеивали друг с другом, так что получались длинные полосы, иногда в несколько аршин, и их свертывали трубочкой. Такая трубочка называлась свитком.