Все эти переговоры длились минут двадцать. Таким образом, в типографию в половине седьмого вечера пришел Л. Ю. Гольштейн, который рассказывает о своем посещении следующим образом.
— Когда я подошел к типографии, газовые фонари не горели, весь Эртелев переулок был почти совсем погружен в темноту. У дома типографии и рядом я заметил несколько кучек народа, а у самых ворот на панели — человек восемь — десять. Не зная, в чем дело, я полагал, что это наши рабочие, пришедшие узнать, окончилась ли забастовка и с которого часа на другой день начнется работа. Во дворе у самой калитки было человека три-четыре. Меня встретил десятник и проводил в контору. Там сидели управляющий типографией и три неизвестных молодых человека, по-видимому, рабочих. Когда я вошел, они поднялись мне навстречу.
— Что скажете, господа? — спросил я.
Вместо ответа один из молодых людей предъявил мне бумагу с предписанием от Совета рабочих депутатов печатать следующий номер „Известий Совета Рабочих Депутатов“ в типографии „Нового времени“. Предписание было написано на клочке бумаги, и к нему была приложена какая-то печать.
— Дошла очередь и до вашей типографии, — заявил мне один из посланцев.
— То есть что значит „дошла очередь“? — спросил я.
— Мы печатали в „Руси“, в „Нашей жизни“, в „Сыне отечества“, в „Биржевых ведомостях“, а теперь вот у вас.
— Что же вам от меня угодно?
— Мы требуем от вас, чтобы вы нам не препятствовали.
— Я не могу исполпить ваше требование. Типография не моя, и я не имею уполномочия давать такие разрешения.
— Да, но нам разрешения не требуется; мы все равно будем печатать.
— В таком случае я не понимаю, что вам угодно.
— Вы должны дать честное слово за г. Суворина и за вас, что не донесете на нас, пока мы не окончим работы.
— Я не могу отвечать за г. Суворина и не желаю давать честное слово за себя.
— В таком случае мы вас отсюда не выпустим.
— Я выйду силою. Предупреждаю вас, что я вооружен.
— Мы вооружены не хуже вас, — ответили депутаты, вынимая револьверы.
— Тогда дайте мне возможность спросить Суворина по телефону.
— У нас нет времени дожидаться ваших переговоров. Для вас представляется два выхода: или дать честное слово, или оставаться здесь.
Положение было ясно. Захват типографии, несомненно, был решен. На помощь извне рассчитывать не приходилось. Нельзя было даже позвать сторожа, десятника и рабочих электрической станции. Да и звать бесполезно: господа депутаты вооружены, а у нас всех имелся один мой неважный револьвер. Пришлось fa ire bonne mine au mauvais jue,[36] тем более, что я вспомнил про темные фигуры на улице и на дворе.
— Позовите сторожа и десятника, — обратились к г. Богданову депутаты.
Господин Богданов взглянул на меня вопросительно. Я развел руками: чистая работа, любой разбойничий атаман позавидует.
Позвали сторожа. Потребовали, чтобы он снял полушубок, десятника „пригласили пожаловать“ в контору. Мы все были арестованы.
Через минуту по лестнице послышались шаги поднимающейся толпы; в дверях конторы, в передней стояли люди с весьма решительными лицами. Захват состоялся. Трое депутатов куда-то выходили, входили, проявляя весьма энергичную деятельность. Я, Богданов, сторож и десятник оставались под стражей толпы, стоявшей в передней.
— Позвольте спросить, — обратился я к одному из депутатов, — вы на какой машине соблаговолите работать?
— На ротационной.
— А если испортите?
— У нас прекрасный мастер.
— А бумага?
— У вас возьмем.
— Да ведь это квалифицированный грабеж.
— Что делать…
Начали беседовать о забастовке. Господа депутат: признали неудачу ее и говорили, что политическая забастовка прекращается завтра, но что экономическая может повториться еще не раз.
Обмен мыслей был мирный.
— Так как же, — спросил меня один из депутатов, — даете честное слово или остаетесь?
Я дал слово за себя, что не предприму никаких мер, но прибавил, что заявлю М. А. Суворину о происшедшем.
— Если что-либо произойдет, — сказали мне, — помните, что это дело нешуточное и что мы примем меры.
— Но позвольте, — возразил я, — за вами могла следить полиция; вас могут накрыть, заметят свет в типографии, мало ли что может случайно толкнуть полицию в этот дом.
— Это уже наше дело; мы приняли меры.
Не могу умолчать еще об одном характерном инциденте. Когда вопрос об отпуске меня на честное слово был решен, депутаты куда-то вышли. Прошло минут десять, они не возвращались. Тогда я обратился к толпе, стоявшей в передней, и громко сказал: