До определенной поры места на реке более или менее хватало всем, хотя имелись отдельные столкновения, недоразумения, споры о том, скажем, в какой последовательности надлежит двигаться столь многочисленному флоту, кто должен идти во главе, кто сзади, кто сбоку, но вот впереди послышался слабый, едва различимый шум, как бы ропот листвы на ветру. Ропот усиливался, превращался в рокот, в рев, в громовое рычание, и перед взором плывущих постепенно возникало нечто похожее на туман — сплошная, непроглядная стена брызг. Стало видно, как эта по мере продвижения набирающая силу масса гладко катящей свои воды реки наталкивается на какое-то мощное препятствие, разбивается на мельчайшие брызги, и бог знает, как преодолеть его и что там, за этой стеной.
Нужно было что-то предпринимать, как-то реагировать на меняющиеся условия. Те, кто находился ближе к порогам, понимали, что действовать следует без промедлений. Тех же, кто находился чуть дальше, все еще продолжали беспокоить старые вопросы относительно взаимного расположения судов. 4 сентября ответственный пропагандист Петербургского комитета партии Красиков жалуется в письме Ленину на то, что многие агенты мечутся по России, меняют явки, ахают, охают и мало помогают борьбе с меньшевиками. Красиков жалуется на Бура и на Рубена.
«Дожидаться полной солидарности в ЦК или в среде его агентов — утопия, — отвечал ему Ленин десятью днями позже. — „Не кружок, а партия“, милый друг!.. Допустим, у вас есть разногласия с „агентами“. Гораздо целесообразнее проводить свои взгляды в комитете, особенно если складывается дружный, принципиальный комитет, и вести в нем открытую, прямую, решительную линию, чем спорить с „агентами“… Чем недовольны Вы Рубеном? Свяжите меня непременно и с ним и с Лалаянцем непосредственно».
Тем временем подкатил октябрь. Некто Тихон в самом начале месяца сообщил из Одессы в Киев, что на днях в Николаеве видел Рубена, тогда как после кооптации в Петербургский комитет большевистской организации Кнунянц перестал быть Рубеном. Он стал Петровым. Товарищем Петровым. Это очередное перевоплощение совпало с «одним из наиболее ярких, богатых содержанием периодов его революционной деятельности». Так писал О. Г. Инджикян — автор монографии о Богдане Кнунянце. Сей обстоятельный труд обещал быть надежным компасом при поиске тех, кого я вознамерился отыскать в толще окаменевшего времени.
ГЛАВА XVI
Я попросил итальянца Микеле Барончелли, уже несколько месяцев стажировавшегося в нашей лаборатории, рассказать о тех городах, в которых он неоднократно бывал, жил и учился. Поскольку о Брюсселе и Лондоне, где проходили съезды, а также о Женеве, откуда Богдан вернулся в 1905 году, я имел лишь книжные представления, мои попытки написать хотя бы несколько живых строк о них оказывались, разумеется, безуспешными.
К сожалению, Микеле не помог мне. Итальянец пожал плечами, как бы давая понять, что рассказывать, собственно, не о чем. Такое вот бесстрастное отношение было у него ко всему.
С первых дней у нас сложились настолько добрые, близкие отношения, что им не могла помешать даже та скверная смесь русских и английских слов, с помощью которой мы не без труда объяснялись.
— Доброе утро, — приветствовал я его по утрам. — Как настроение, Миша?
— Хорошо, синьор доктор. Perfectly well.[15] Как поживает ваш дедушка?
— Вы хотели спросить, — поправлял я, — до какого места в его жизнеописании я добрался? Он сейчас в Петербурге.
— В Ленинграде, не так ли?
— Да, в Петербурге.
— А что он там делает? — спрашивал Микеле не без лукавства.
— Организует первый Совет рабочих депутатов.
— Простите…
— Первая русская революция, — объяснил я. — 1905 год.
— О, моя сестра тоже revolutionary, — оживился Микеле, — in Rome.[16] Фашист at dead of night[17] ножом ей в спину — так!
— Ее убили?
— Нет-нет, — улыбнулся Микеле. — Она уже здорова. Молодая, — пояснил он.
— Сколько ей лет?
— Двадцать три. Мама хочет, чтобы дома сидела. Просит папу запретить быть revolutionary. Пана говорит: дети должны интересоваться политикой. У меня красивая сестра, синьор доктор. She knows tier own mind.[18] Читает Ленина, дружит с хиппи, говорит, что Россия — родина коллективизации и революции. Родина хиппи.
Самое время было перевести разговор на мышей, мух, геропротекторы — на все то, что составляло предмет наших рабочих интересов.
Мы обсудили текущие дела. Вдруг Микеле спросил:
— Скажите, синьор доктор, вы верите в то, что можно продлить жизнь человека? Сделать старого молодым. Тар the time.[19]