— Дальше читай, папанька, — подал с полатей голос лопоухий Венька.
Приговор отец читал чуть ли не каждому гостю и при каждом удобном случае, и Венька почти наизусть знал все, что написано на бумаге. Но уж больно складно там говорилось! И еще ему нравилось, как хвалили в бумаге папеньку.
— Цыц, пострел! — прикрикнул Ёлкин, но чувствовалось, интерес сынишки ему льстит.
Мальчишка нехотя скрылся за занавеской, а Терентий, прокашлявшись, продолжал:
— За что он, то бишь я, должен получать от общества вознаграждение по 25 копеек из каждых 50 копеек штрафа и остальные 25 копеек зачислять в мирской капитал!.. — Дочитав, Терентий приблизил бумагу к глазам и гордо произнес: — Сам помощник волостного старшины расписался и печать приложил. Ишь, орел-то как ладно пропечатался. Все гербы на крылах видать. Стало быть, почти государственный я человек. Любого кажного отловить могу.
Белов насмешливо сощурился:
— Неужто кажного?
— А ты как думал? Уполномочие на то имею.
— Чего же ты Зыкова не отловил, когда он по первому снегу с сынами с Камышинского ключа трое саней березы вывозил?
— Это кады было? — изобразил удивление Терентий.
— А то не помнишь?
— Убей бог! — приложил руки к груди Ёлкин.
— Так вы же с Лукой Сысоевым от Варначихи шли, в аккурат с Зыковыми столкнулись. Мне сам Лука и сказывал, — поддел приятеля Анисим.
— Вот ты такой и есть, — обиженно выговорил ему Терентий. — Чё заноза в заднице… Я так разумею, не зря народ придумал: «С богатым не судись». А ты, ну ничё не разбираешь! От энтова тебя и не любят.
— Не девка я, чтобы меня любили, — отозвался Анисим.
Он и раньше не умел подлаживаться под других, заглядывать в глаза тем, кто побогаче, кто у власти, а как схоронил свою Степаниду, вообще нелюдимым стал и, оказавшись в Сотниково, сдружился только с Терентием, они были родом из одной курской деревеньки и даже какая-то дальняя-предальняя родня. А с «уважаемыми» членами сотниковского общества Белов не очень ладил. Не то чтобы скандалил и в ссоры ввязывался, нет, он не отличался разговорчивостью, но сказывалась не утихшая в сердце горечь от потери жены, а потому любая брошенная им фраза звучала как-то слишком язвительно и чересчур прямо. А кому это понравится?!
По-городскому высокий, с кирпичным низом, с широкими окнами, окаймленными наличниками, разукрашенными причудливой резьбой, четырехскатный, крытый железом, дом пристава высился на взгорке совсем неподалеку от приземистой избы священника да аккуратной церквушки, прошлой осенью чисто обшитой тесом и покрашенной в небесно-голубой цвет, при лунном свете сразу становящийся густо-синим. Все село, все изгибы реки были видны отсюда как на ладони.
Зыков Маркел Ипатьевич, торгующий, знающий себе цену крестьянин, даже покрутил головой: вот становой пристав Збитнев Платон Архипович любит пожить на широкую ногу. Служба позволяет. Чего-чего, скажем, а керосина вовсе не экономит, даже сейчас сквозь неплотно прикрытые ставни пробиваются узенькие, но яркие полоски света.
Маркел Ипатьевич пригладил ладонью бороду, подошел к парадному крыльцу с полукруглым навесом, покоящимся на массивных четырехгранных металлических прутах, скрученных в тугую спираль. Он потопал ногами, сбивая с сапог снег, и сбросил с плеча увесистый мешок, в котором глухо, как поленья дров, бились друг о друга жирные мороженые обские стерляди. Сняв шапку, Маркел Ипатьевич вытер ею взмокший от натуги лоб, отдышался и только тогда двумя приплюснутыми, плохо гнущимися пальцами деликатно подергал свисающий из просверленного в косяке отверстия шелковый плетеный шнур с костяным желтоватым шариком на конце. За дверью раздался мелодичный звон колокольца, послышались грузные шаги, дверь распахнулась.