Артемида Ниловна, стараясь не скрипнуть стулом, тихонько встала и осторожно вышла на кухню.
Провожая заторопившегося Зыкова, пристав легонько похлопал его по плечу:
— Я на тебя, Маркел Ипатьевич, надеюсь… Ежели что, сообщай.
— Не извольте беспокоиться, ваше благородие, — надевая полушубок, заверил тот, потом, помявшись, понизил голос и с просительной интонацией проговорил: — Ребята мои в возраст вошли… Не сегодня завтра на войну призовут…
— Хорошее дело, — делая вид, что не замечает интонаций, сказал пристав. — Глядишь, георгиевскими кавалерами вернутся или чин получат.
— Так-то оно так, — теребя шапку, проговорил Зыков. — Но старый я ужо стал, не угляжу один за хозяйством. Молодой глаз нужон, да рука покрепче…
Пристав вздернул стриженую щетинистую бровь. Зыков стрельнул глазами в комнату, убедился, что учитель и священник заняты беседой, поспешно сунул руку за пазуху.
— Намедни в Новониколаевском был, — проговорил он, суетливо разворачивая чистую цветастую тряпицу. — Вот в лавке штуковину занятную увидел, не удержался!.. Не обидьте старика, ваше благородие, примите от всей души….
На его заскорузлой ладони в отсветах керосиновых ламп желтым зайчиком блеснул массивный золотой портсигар. Платон Архипович расправил грудь, кашлянул и всем корпусом неторопливо обернулся в сторону устроившихся на диванчике гостей. Затем укоризненно протянул:
— Маркел Ипатьевич… право же…
Зыков быстро нагнулся и, бережно выдвинув маленький ящичек под зеркалом, опустил туда портсигар. Платон Архипович шумно вздохнул:
— Ступай, Маркел Ипатьевич, не беспокойся. Думаю, твоей нужде можно помочь.
— Уж помогите, ваше благородие, век не забуду, — прочувственно бормотал Зыков, с поклонами пятясь к двери.
Когда пристав вернулся к столу, Симантовский, откинувшись на спинку диванчика, лениво философствовал:
— Нужно вам сказать, тунгус, ведущий торговлю с русским, называет этого русского другом. А «друзья» поят тунгусов разбавленной водкой, пользуясь их истинно французской натурой. Для тунгуса на первом месте — гостеприимство и любовь к пирушкам. За бутылку вина он без колебания отдаст соболя, а чтобы произвести эффектное впечатление на гостей, готов промотать последнюю добычу. Они в долгу как в шелку и у русских, и у якутских торгашей. Русский «друг» сунет ему клочок оберточной бумаги, на котором-то и написано всего — цифирь, обозначающая сумму долга, а тунгус свято бережет эту, с позволения сказать, расписку и считает первейшей обязанностью непременно выплатить означенную сумму. Он, бедняга, и не допускает, что его основательно надули. А ежели тунгус в гости к «другу» приедет, пиши пропало. Даже бабы и дети малые — требуют от него подарков, говоря, что раньше добрый был, а нынче совсем скупой стал. Тунгус и старается. Сам очевидцем был. И лыжи отдал, и оленя. Одним словом, дитя природы.
Становой пристав улыбнулся, развел руками:
— Сколько можно об этих тунгусах? Спели бы лучше что-нибудь, Фока Феофанович! Это ничего, что я вас так по-мирскому?
— «Среди долины ровныя»? — взяв гитару, понимающе предложил священник.
Пристав пожал широким плечом:
— Позабористее бы, народное.
— Можно и народное, — лукаво улыбнулся в бороду отец Фока и, лихо ударив по струнам, запел на мотив «Камаринской»:
— Ах ты, чертов сын, проклятый становой! Что бежишь ты к нам со всякою враньей! Целый стан, поди, как липку ободрал. Убирайся прочь, чтоб черт тебя подрал!
— Шутник вы, батюшка, — усмехнулся Збитнев. — Что ж смолкли? Уважьте, спойте дальше…
— Ах ты, чертов сын, трусливый старый поп, полицейский да чиновничий холоп! Что бежишь ты к нам о Божьей воле врать, стыдно харей постной Бога надувать, — еще веселее пропел отец Фока и открыто улыбнулся приставу. — Теперь довольны?
— Вполне, — благодушно ответил Платон Архипович, кивнул. — Что-то вы, господа, блинчиками с икоркой пренебрегаете.
— Блинчики — это идолопоклонство, — отозвался Симантовский, но руку к блюду с горой блинов протянул. — Пережиток былого зимнего празднества, некогда среди наших предков распространенного. Они были тогда дикие, как тунгусы, и блин с солнцем отождествляли. Христианством тут и не пахнет. А ваша церковь, батюшка, взяла этот языческий праздник под свое покровительство, хотя ни в ваших установлениях, ни в евангельской мифологии Масленица и не упоминается…. А тут даже учеников распустить велят, — неожиданно закончил он.
Отец Фока только хмыкнул:
— Пусть их! Нажрутся, напьются, на кулачках повеселятся, зато потом смирными агнцами будут, покорными Господу и царю.