— Вроде припоминаю, — смущенно отозвался Гурин.
— Слава богу… Поскольку как раз тогда Лукьянчика снова выдвинули в депутаты, вы, попарившись в бане, решили, что вины за ним вроде не должно быть. Так? Молчите? Неловко, конечно… А мне, вы думаете, ловко? Да одно то, что наш Лукьянчик несколько лет держал своим замом афериста, якобы ничего не замечая и не подозревая. Теперь вы знаете, они орудовали вместе. А поговорили бы со вдовой прежнего предисполкома — она имени Глинкина не может слышать, ее покойный муж говорил о нем — прохвост. А молчал потому, что Глинкин оглушил всех высокими рекомендациями, и еще потому, что после операции собирался спокойно уйти на пенсию… Вот так… Любопытно, а был ли у Лукьянчика инфаркт на самом деле? Свяжитесь-ка с профессором Струмилиным. И вообще — не тяните!..
На следующей неделе Гурин доложил Лосеву о проведенной прокуратурой следственной работе по Лукьянчику — были все основания оформлять привлечение его к уголовной ответственности.
— Я все думаю про лежачий камень… — пробасил присутствовавший при этом Оганов. — Точно, это уж точно, Николай Трофимович. И самое обидное, что мы ведь тоже ниточки к Лукьянчику имели.
— Что это за ниточки? — сердито спросил Лосев.
— Началось со всяких нечистых дел в жилищных кооперативах. По этим делам мы его даже приглашали к себе. Признал, что в кооперативы пролезают всякие темные личности, но и оправдывал это. Но главным виноватым выставлял, между прочим, Глинкина.
— Тут бы вам и спросить у него заодно про прежние делишки в стройтресте… — сказал Лосев, глядя на городского прокурора Гурина.
— Делю вину пополам с народным контролем, — угрюмо обронил тот.
— Не это меня волнует, товарищ Гурин, — продолжал досадливо Лосев. — У кого из нас какая мера вины — разберемся. Но требует изучения очень неприятный вопрос — на чем это жулье всякий раз проводит нас за нос и мы потом разводим руками? Надо точно установить, что за валюту они пускают в ход, чтобы купить наше доверие или сделать его слепым? Ведь этот наглец Лукьянчик почувствовал себя настолько неуязвимым, что в день ареста Глинкина позвонил мне как ни в чем не бывало по телефону и стал жаловаться на какие-то мелкие свои деловые обиды.
— Это он вас проверял, узнавал, чем пахнет… — сказал Оганов. — Но наглец он, однако, с волей. Об аресте Глинкина он узнал от меня лично, я ему в глаза при этом смотрел… хоть бы бровь у него дрогнула.
— Каждый раз подобные открытия буквально ставят меня в тупик, — продолжал Лосев. — Он же вырос у всех вас на глазах. Лукьянчик, наш Лукьянчик.
— Чего-то мы о нем не знали, — прогудел прокурор Оганов, глядя в пространство.
— Чего? — вскинулся Лосев. — Я изучил его анкеты, там вся его жизнь как на ладони! Он что-нибудь скрыл?
— Думаю, что нет. — Гурин невесело усмехнулся. — Один мой прокурор как-то выразился про анкету, что она всего лишь тень человека — точно повторяет его силуэт, а глаз человека не видно.
— Что же твой прокурор предлагал?
— Он считал, что никто не должен знакомиться с анкетой без присутствия при этом того, кто ее заполнил. Это, говорил он, как минимум. А вот если говорить о Лукьянчике… — Гурин немного затруднялся и добавил: — Я должен был встревожиться по одному поводу. Но сигнал был, если можно так сказать, теоретического характера… — невесело усмехнулся Гурин. — Мы с ним в одной палате в больнице лежали. Однажды крепко поспорили о политическом и нравственном воспитании. Он мне выдал теорию, что людям сначала надо дать приличный уровень жизни, а потом уже требовать от них нравственного совершенства… вроде ни к селу ни к городу приплел сюда Ленина, нэп. Очень еще ушибла его поездка во Францию. Он там жил у какого-то рыбака, и тот, по его словам, живет очень богато, и сильно тревожился, что ему теперь придется принять рыбака, когда тот приедет с ответным визитом, а уровень-то жизни у него, мол, совсем не тот, какой положен мэру. Я сперва ринулся спорить, но он как-то сразу в кусты — дескать, по образованию не гуманитарий и-де спорить ему со мной не по силам.