- Ах ты боже мой милостливый, чего же делать? И к чему порошок? Может, какой новый такой динамит придумали, чтобы стены взрывать? Взорвал же Степка Халтурин царскую столовую в самом Зимнем дворце!..
В одних исподних, накинув на голые плечи старенькую тужурку, он долго ходил по горнице, тяжело топоча босыми ногами по чисто вымытому полу, по домотканым половичкам.
- Ты чего, отец, маешься? - озабоченно окликнула из кухни Ефимия.
- Не бабьего ума дело! - сердито огрызнулся Присухин и вдруг бросился в другую комнату к высокой пышной кровати, где поверх одеяла лежали его рубаха, форменные брюки.
И стал с судорожной торопливостью одеваться.
10. "ВЫ ЖЕРТВОЮ ПАЛИ..."
А Якутов все ходил и ходил по камере: пять шагов к двери и пять назад. Нет, он не чувствовал страха, надеялся, что у него хватит мужества принять смерть так, как принимали многие, не пресмыкаясь, не прося пощады.
День тянулся, как год. Но вот уже сгустились сумерки, погасло за окошком вечернее небо, в фрамуге над дверью зажглась оплетенная проволокой пыльная лампочка. По коридору безостановочно ходил надзиратель, стучали сапоги, звенели ключи, мертво блестел в "волчке" глаз.
Якутов попробовал постучать в стену соседям. Еще в 1903-м в Иркутском тюремном замке выучился тюремной азбуке, изобретенной декабристом Бестужевым: шесть рядов букв по пять в каждом ряду, - стучишь сначала ряд, потом место буквы в ряду...
"Кто? Кто? - стучал он, напряженно прислушиваясь к шороху шагов в коридоре. - 2-5, 4-3, 3-4... - И опять после короткого перерыва: - 2-5, 4-3, 3-4..."
Но ни с той, ни с другой стороны, ни снизу на стук не отзывались, тюремщики нарочно посадили его между освобожденными камерами, чтобы в эти последние часы рядом с ним не было товарищей.
В шесть часов вечера сменялись в продоле надзиратели; по очереди они заглянули в "волчок" на Якутова, пошептались о чем-то; он не слышал о чем. Потом заскрежетал замок, окованная железом дверь раскрылась, и Якутов увидел надзирателя и дежурного по тюрьме - сдающего и принимающего смену.
Стоя в коридоре, они смотрели на него с каким-то особенным вниманием, и он почувствовал вдруг, как рванулось в груди и отчаянно заколотилось сердце: за ним!
Когда он думал об этой минуте, ему хотелось верить, что он засмеется палачам в глаза, плюнет им в морды, а сейчас, когда роковая минута пришла, он, откачнувшись к стене, оперся на нее спиной и стоял так, глядя побелевшими от страха глазами.
Тюремщики стояли молча не меньше минуты, а Якутову показалось - часы и годы. Потом ночной дежурный по тюрьме приказал Присухину.
- Решетку!
В руках Присухина оказался длинный железный прут. С опаской поглядывая на стоявшего возле койки Якутова, он прошел в глубь камеры и несколько раз стукнул по переплетениям решетки; они отозвались спокойным и ровным звоном.
"Словно похоронный колокол", - подумал Якутов.
Если бы у него не накопилось тюремного опыта, он, наверное, посмеялся бы над предосторожностями своих стражей: чем, ну чем он мог бы перепилить здоровенную вбетонированную в стену решетку, как мог достать до нее и что делать потом? Прыгать с верхнего этажа?
Но Якутов не смеялся. Около двух месяцев назад, когда его везли этапом через Сызранскую пересылку, как раз в ночь, что он провел там, из смертного корпуса бежал приговоренный, перепилив решетку. На его счастье, камера оказалась угловой и в полутора аршинах от окна спускалась с крыши водосточная труба; по ней смертник и слез.
Но уйти ему не удалось: тюремный двор обнесен высоченной кирпичной стеной, а надзиратель смертного продола скоро хватился - камера осужденного пуста... И поймали.
С тех пор особым приказом и ввели по тюрьмам эту проверку решеток и обязали надзирателей все время, не сводя глаз, следить за приговоренными.
- Цела, ваше благородие! - отозвался Присухин, отходя от окна и напряженным взглядом посматривая в сторону Якутова.
А тот стоял, готовый упасть от прихлынувшей вдруг к сердцу горячей волны, от догадки: нет, еще не сегодня. Если бы его хотели увести сейчас, на кой черт проверять решетку? Значит... значит, еще целая ночь впереди. И он нашел в себе силы улыбнуться.
- Все трясетесь, хмыри?
Ему не ответили, а дежурный по тюрьме, принимающий смену, строго приказал деревянным голосом:
- Гляди в оба, Присухин!
- Есть, ваше благородие!
Дверь захлопнулась.
Якутов подошел к ней вплотную и прижался ухом к холодному железу. Тюремщики прошли мимо соседней камеры не останавливаясь; значит, она действительно пуста. Интересно, кто же еще, кроме него, сидит сейчас в этом продоле, у кого такая же судьба?
Из коридора не доносилось ничего, кроме топота ног, дребезга ключей и замков. Потом обе смены прошли назад, к выходу, а еще через минуту в "волчок" заглянул не различимый по цвету глаз и смотрел долго, не мигая и не меняя выражения, словно хотел запомнить Якутова навсегда.
Этого Присухина Якутов смутно помнил, не раз встречал на улице, на базаре. Конечно, если бы на Присухине не было тюремной шинели, Якутов, наверно, и не обращал бы на него внимания, но все связанные с полицией, жандармами и тюрьмой - все люди, на пуговицах которых блестел ненавистный двуглавый орел, невольно притягивали к себе взгляд, запоминались в предчувствии неизбежных в будущем встреч.
Слышались в коридоре шаги, чуть слышно щелкала заслонка "волчка", смотрел в него присухинский глаз. И больше ничего - в продоле было тихо и мертво.
Якутов знал: у самого начала продола, у решетки, перегораживающей коридор, стоит столик дежурного надзирателя и табуретка, над столиком керосиновая лампа, на случай если погаснет электрический свет, на столе белый жестяной чайник и оловянная кружка.
Устав ходить, надзиратель присаживался к столику и дремал или читал. Когда вели в камеру, Якутов заметил лежавшую на столе газету и книжечку в черном переплете с тисненым крестом на обложке - библия или евангелие.
Значит, этот хмырь верит или думает, что верит в бога, всемогущего и милосердного, защиту и надежду угнетенных и обремененных. Как это? "Приидите ко мни вси нуждающиеся и обремененные и аз упокою вы"... Да, упокоит...
Знакомо пропел фальцетом гудочек на чаеразвесочной фабрике Высоцких, - там работали в одну смену, и теперь оттуда работницы стайками разбегались по домам. Может, вместе с другими бежит и Наташа; ведь пришлось же ей куда-то устраиваться работать, иначе не прожить. А в мастерские ее, конечно, не взяли бы, не взяли бы из-за него.
Потом хриплым баском прогудело в мастерских, и там измазанная машинным маслом и мазутом братва рванулась к воротам, на которые, наверно, снова припаяли, приварили сбитый в девятьсот пятом орластый герб...
"Приидите ко мни вси нуждающиеся и обремененные"...
Нередко говорят, что приговоренные к смерти последнюю перед казнью ночь спят спокойно и крепко.
Это неправда.
Это, наверно, придумано из любви к эффектным контрастам, придумано теми, кто сам не был приговорен к смерти, кто не прошел через ее ожидание.
Наоборот, осужденному на смерть последняя ночь кажется не только самой длинной в его жизни: она повторяет всю жизнь, вынося на поверхность воспоминаний мельчайшие подробности, казалось бы намертво похороненные памятью.
Человек судорожно торопится оглянуться на прошлое, стараясь не упустить ничего. Непрерывной вереницей проносятся перед ним и дорогие и ненавистные лица, вспоминаются места, где бегал мальчишкой, где работал и любил, где пережито счастье или горе.
Возникают в памяти картины детства и юности, мучают поздние и бесполезные сожаления об обидах, нанесенных дорогим, кому так и не успел ответить добром на добро, у кого не успел, не смог попросить прощения за причиненные горести...
В памяти текут убранные тальником и камышом - и всего по коленки речонки детства, лепечет березовая листва, мчатся людские реки в каменных ущельях городов, проносятся поезда по блестящим рельсам. Бьет в гранитные стенки берегов вода морей, где никогда не плавал, - они всегда, с самых мальчишеских лет, с первой прочитанной книжки бессмертно жили в воображении...