Кургинян: Ну, они все не стеснялись в выражениях.
Емельянов: В 1917 году, в мае, Сталин не говорит ничего о Троцком, но зато Ленин говорит о Троцком как о «колебании мелкой буржуазии». Троцкий был чужд долгое время большевистской партии. Но где он был в это время? Он не был и с меньшевиками. Он был вместе с Парвусом — автором теории перманентной революции и наставником Троцкого. И отсюда ориентация Троцкого на то, что Россия должна стать только стартовой площадкой для мировой перманентной революции.
Кургинян: Спасибо, я хотел бы, чуть-чуть, чтобы мог добавить к этому Листов Ярослав Игоревич, историк и политолог.
Ярослав Листов, историк, политолог: Совершенно неверно сводить конфликт между Сталиным и Троцким к вопросу личности. Никакого конфликта личности здесь не было. Здесь как раз сражались две идеологии: идеология ленинизма в форме уже перешедшего от революции к мирному созиданию, к созданию государственности социалистической, и бесконечной революции в варианте троцкизма. Т. е. когда государство перестает быть охраняющим мир. Государство становится лишь инструментом для продолжения революции дальше — в другие страны, в другие континенты и т. д. Ну, посмотрите…
Сванидзе: Время.
Листов: …абсолютно бредовая идея того же самого Троцкого — создать корпус для того, чтобы прорваться на запад через Бенгалию, Афганистан и т. д. во времена гражданской войны. Вот эта как раз сама суть троцкистской теории.
Кургинян: Мне кажется, главное — подтвердите или опровергните то, что я говорю — что если бы Троцкого назвали умеренным… Для него слова «оппортунизм», «ревизионизм», «умеренность»…
Сванидзе: Время, Сергей Ервандович.
Кургинян: …это самые омерзительные термины. Я не прав?
Сванидзе: Спасибо. Прошу Вас, Леонид Михайлович, вопросы оппонирующей стороне.
Млечин: Юрий Васильевич, заканчивается гражданская война, из которой Троцкий выходит в роли победителя. Ну, точно, человека № 2 в стране. Не знаю, согласитесь Вы со мной или нет, у меня создалось впечатление, что после того, как закончилась война, Троцкий вообще просто не знал, что делать. И он не собирался — ему многие это приписывают, и не знаю, почему — он вовсе и не собирался быть первым человеком. Он, кстати говоря, на одном пленуме ЦК, в узком кругу, объяснил, почему. Он понимал, что он никогда не будет первым человеком — то, что он еврей. И это невозможно было. Много раз, разговаривая с Лениным, объяснял, почему он вообще не хотел занимать никакие посты. И это действительно так. Но он и в реальном смысле не хотел быть первым человеком. И вот он пишет статью — сегодня о литературе, завтра еще о чем-нибудь. Он просто не хотел ни политической борьбы, ничего вообще. Мне кажется, вот, после Гражданской войны это какой-то провал в его жизни. Нет?
Емельянов: Мне кажется, Вы тоже со мной согласитесь, если мы вспомним ту дискуссию о профсоюзах, которая была затеяна и которая могла увенчаться победой Троцкого на Х съезде. Вы согласитесь, что он занимался не только литературой, но и делал доклад о промышленности на съезде, и одновременно он говорил (Вы тоже, наверное, читали это его выступление): да, занимаемся какими-то калькуляциями, а сами прислушиваемся, не загремит ли труба мировой революции.
Млечин: Ну, да они все слушали! Их там прямо целый хор был такой, все слушали…
Емельянов: И когда осенью 23 года Политбюро принимает решение о революции в Германии, то Троцкий просится, чтобы его туда направили.
Млечин: Да скучно, я говорю, скучно человеку!
Емельянов: Ну, его просто масштабы не устраивали. Жалкая Россия, которую он всегда не любил, презирал. Ему мир нужен был.
Млечин: Извините, ну, то, что Вы сейчас сказали, ну, не хорошо, ей богу.
Емельянов: Почему не хорошо?
Млечин: Ну, зачем Вы ему отказываете, зачем Вы отказываете этим людям в любви к России? Почему?
Емельянов: Ну, потому что он писал об этом, вспомните письмо… его статью по рецензии на работу Иванова Разумника: жалкие, говорит, что у нас создано, у нас не было средневековья, у нас были жалкие избы, у нас не было никогда….