Я достаю из дипломата диктофон, спрашиваю можно ли записать разговор. Замминистра, подумав, кивает головой. Начинаем беседу. Я задаю вопросы, он неторопливо и пространно отвечает о положении Судана, перспективах его развития, о связях севера с югом, об их сотрудничестве так, словно это одна страна. Я уточняю, что в 2011 году произошло разделение Судана на два государства.
— Да, — соглашается замминистра, — но это временно. По сути, мы одно государство Судан.
Тут хозяин положения решил показать, что он действительно хозяин, и спросил:
— А не перекусить ли нам? Мы уже провели достаточно много времени, чтобы проголодаться.
Я говорю, что завтракал.
— Ну, когда это было? Да мы немного поедим.
Не замечаю, какой был подан сигнал, но в комнату входит служитель, худенький негр в голубоватой джелобии. Замминистра что-то говорит на арабском языке. Тот уходит. Я не успеваю сориентироваться для нового вопроса, как в комнату вносится поднос, и на столике, за которым мы сидим, появляются бутылка виски, бутылка содовой, бокалы, чашки, кофейник, сахар, тарелка с красной рыбой, пиала с маслом, пиала с овощным салатом, ломтики хлеба, вилки, ножи, чайные ложки. На подносе всё было накрыто салфеткой, видимо, чтобы на пищу и в посуду не оседала пыль.
Министерский чиновник открывает бутылку, разливает виски понемногу в бокалы, спрашивает:
— Разбавить?
Я соглашаюсь, и в мой бокал наливается содовая вода. Себе министерский работник разбавлять виски не стал. Мы намазываем масло на хлеб, кладём ломтики рыбы и чокаемся бокалами, говоря:
— За дружбу!
Кондиционер под потолком жужжит, а гудение ветра за окном прекратилось. Очевидно, хабуб прошёл. Пьём виски, доедаем салат, переходим к кофе. Говорим уже на бытовые темы. Я сообщаю, что собираюсь завтра лететь в Джубу, так как задание редакции у меня связано с югом Судана.
Мой собеседник немного хмурится.
— Да, я знаю, что у вашего коллеги проблемы. Он сначала сказал, что это ваш груз, о котором он ничего не знал. Но ему никто не поверил и он сознался, что соврал. Так что мы не стали вас привлекать. Не хотим портить отношения с прессой.
Меня поразило, что мы, можно сказать, целый час сидели, разговаривали, чиновник давал мне интервью и ничего не говорил про Ашота, о котором уже, оказывается, всё знал, как знал и обо мне, но дипломатично молчал. Я был в шоке, хотя, конечно, мне следовало догадаться, что Ашот наделал шума, и уж где-где, а в министерстве иностранных дел о нём должны были узнать в первую очередь.
— Прошу прощения, — говорю я, — за то, что произошло в аэропорту. Меня самого это поразило. Я впервые вижу, чтобы русские провозили контрабандный товар.
— Вы впервые за границей. И вы ещё молоды. К сожалению, Россия изменилась. Это не то, чем был Советский Союз. Когда-то русских не проверяли на таможне, потому что с ними всегда было всё в порядке. Сейчас из России едут разные люди. Они едут и с деньгами и за деньгами. Это мафия. С вами нужно теперь быть особенно осторожными, как и с людьми из других стран.
Такое откровение я не готов был услышать и не мог ответить ничего. Он буквально повторял мои мысли.
— Но мы понимаем, — продолжал замминистра, — что не все русские такие. Прошу не сердиться на мои слова. Вы хотите завтра лететь в Джубу. Но билета на самолёт у вас, конечно, ещё нет.
— Нет, — пробормотал я. — Хочу сейчас купить.
— Это не просто. Сами вы можете неделю не улететь, но я вам помогу, хотя признаюсь честно, что нас не радует ваша поездка на юг. У них другой взгляд на проблему.
Он подходит к телефону, набирает номер и с кем-то долго говорит по-арабски, что-то пишет на листке бумаги, ставит на нём печать, затем кладёт трубку и протягивает мне листок, говоря:
— Завтра поедете в аэропорт, подойдёте к кассе, покажете этот листок и купите билет.
Мой неожиданный спаситель ведёт меня в другую комнату, где мне в паспорте проставляют визу на юг Судана. Разрешение на пять дней. Этого мне должно хватить. В знак благодарности я и этому клерку, поставившему печать, достаю из дипломата матрёшку. Он необычайно рад.