Так и теперь. Она пошла по дороге, казалось, в полной уверенности, что Яловой последует за ней.
И он, хотя перед этим и намеревался заглянуть внутрь церквушки, посидеть на скамейке, отдохнуть, повернулся и пошел за ней.
…И все-таки сейчас, рядом с ним, была совсем другая, не та молодая женщина, которую он видел в форме с погонами старшего лейтенанта медицинской службы в штабной столовой. В глазах ее, в наклоненном побледневшем лице таилось волнение, оно еще не схлынуло, она жила им.
— Вам не приходилось бывать в церкви? — спросила.
— Приходилось. Давно. В детстве.
— Я тоже один раз была с сестрой. Мама у нас рано умерла, старшая сестра меня растила. Пошли мы с ней ко всенощной, совсем маленькая я была, за руку держалась, боялась потеряться. За оградой полно людей, месят весеннюю грязь; вот так же, как сегодня, дождик моросил, на паперти толпятся люди, дрожат огоньки свечей, их руками прикрывают от ветра. И вот словно хлынул свет из дверей, все зашевелились, задвигались: «Христос воскрес!», начали целоваться: «Воистину воскрес».
Больше ничего не запомнила, а вот этот свет, праздничное воодушевление долго помнились. Забылось с годами. Кто из нас потом в церковь ходил? Другим жили, о другом думали.
А сегодня проснулась рано, хозяйка-старушка собиралась в церковь, я и пошла с ней.
Может, и к лучшему, что вы в церковь не зашли. Убого там. Икон раз-два — и обчелся. Закопченные доски без всякой оправы. Вместо свечей — лампы из снарядных приплющенных гильз, бензин у заезжих шоферов достают. Попик — старенький, голова у него трясется, облачение ветхое, в каких-то рыжих пятнах. Вместо дьякона — здоровенная мрачная старуха в солдатском ватнике, прогоревшем на боку. Идет, шаркает валенками, вместо калош — резина из автомобильной камеры.
Почти одни женщины. В темных платках.
Вот как они молились, вам бы надо увидеть. Стоят на коленях, бьют поклоны, припадают к холодному каменному полу. Приподнимут голову, измученные строгие лица, глазами из тьмы на свет. И в глазах их… Ничего для них в эти минуты не существовало. Ни церкви, ни бога. Глаза их жили одной надеждой.
Молили они у судьбы жизнь для своих солдат: отцов, мужей, сыновей, суженых… Кланяются, шепчут, что-то выпрашивают. Так молились, что и я, если бы верила, начала бы молиться со всеми: «Господи, спаси их и помилуй! Спаси их, господи, если ты есть на свете…»
Пожала плечами, покачала головой. Повернулась к Алексею. Вся — открытость, сострадание.
— И знаете, о чем подумала? Хорошо бы у каждого был человек, который каждый час, каждую минуту помнил бы о тебе, исступленно просил бы у судьбы… Может, тогда и на войне больше бы выживало?
И вновь она преобразилась. Вот уж как весенний день: то сумеречно, то светло. Смутилась, что ли, своей откровенности. Самолюбиво вздернула голову и, чуть свысока взглянув на Ялового, спросила:
— Ну-с, а вы как об этом полагаете, товарищ писатель?
— Какой же я писатель, — застеснялся Алексей. — Студент недоучившийся, а сейчас вот газетчик армейский… А о том, что вы рассказали… Об этом только стихи писать…
Как она зарделась! Словно о ней уже были сложены стихи. Глаза у нее сделались совсем детские: наивно-доверчивые, удивленные. Она смотрела на Алексея, качала головой:
— Да что вы!.. Какие стихи…
Все, что происходило с Яловым с той самой минуты, как он увидел ее, выходящую из церкви, было так непохоже на то, что он узнал за эти годы на войне, так несообразно с тем, чему свидетелем и участником он был еще позавчера, когда мимо, по узкому ходу сообщения, пронесли на плащ-палатке убитого и он узнал в нем двадцатилетнего Сашу Копейкина — снайпера, о котором писал не раз. Несколько дней Копейкин «охотился» за вражеским снайпером, да, видать, в одночасье открыли они друг друга. Почти одновременно грянули два выстрела…
Яловой хотел забыть нахмуренное, жестко сведенное лицо с маленькой смертной дырочкой над переносицей, думал о той дальней северной деревне, в которой, может, такая же, как здесь, церквушка, и мать Саши, может, такая же, как эти выходящие из церкви женщины, молилась за своего младшенького и не отмолила, не выпросила у судьбы…
И Алексей оказался в другом мире. Он сознавал, что рядом с ним какая-то необыкновенная, не похожая ни на кого девушка, у которой за внешнею сдержанностью и неосознанной гордыней вдруг открывался мир чувств и переживаний, чем-то родственно-близкий ему. Все, что увидела она и рассказала, ему казалось — он увидел и так же пережил.