Бабушка не любила нищих, убогих, калек, слепцов. Издалека бывало слышно сквозь переливчатый лай собак тоненькое, настырное, жалобное: «Пода-а-айте Хри-и-ста ра-а-ди…»
— Ходят, робыть не хотят, пранци б вас зъилы[1], — ворчала она.
Но, покорная прадедовскому закону, отрезала добрый шмат паляныци, а то и кусок сала, сурово говорила Алеше:
— Подай!..
И он «подавал». На всю жизнь потом это осталось: не отказывать в милостыне тем, кто просил.
Но в детстве он видел и знал другую нищету: гордую нищету странников-кобзарей. Их он увидел и услышал впервые на ярмарке.
Ярмарки уже были на историческом излете, в закатной поре своей. Они пришлись на самую раннюю пору узнавания и понимания, когда мир начинал осознаваться в его безбрежности, во вспыхивающих красочных переливах, в движении, в гуле времен.
Ты знал только свою хату, осокорь на углу, двор, свою почти всегда пустынную улицу… И вот ты на ярмарке. Она безбрежна, как море; вся огромная базарная площадь от аптеки до коновязей набита палатками, людьми, подводами; гомон, пестрота, крики, безостановочное движение…
Сколько же людей, оказывается, живет на свете! На ярмарку собирались не только со всех концов твоего села, приезжали из Привольного, Пищаливки, Хуторов. Из самого «района» приезжали — села, в котором размещались все власти: райисполком, милиция…
Гуляючи не пройдешь, надо было проталкиваться вслед за татусем, обходить подводы. Протискиваться между палатками и лотками с намистом, лентами, гребешками; и вдруг прямо перед тобой на низеньких столиках — видно, специально для приманки детей — оказывались цветные леденцы — горы! Длинные конфеты в пестрых резных обертках, приманчиво пахнущая подсолнечным маслом халва. А прозрачные петушки на палочках! Они призывно кукарекали, горели на солнце, словно схваченные пожаром. Где еще можно увидеть такие богатства! И все же, сглотнув слюну, эти соблазны можно было миновать.
Но был соблазн, возле которого ноги сами собой тормозили. Не идут, и все. Замрут возле зеленой тележки, возле продавца в белом фартуке… Обмакнет он формочку в ведро с водой, махнет полотенцем, желтый кружочек вафли вниз, ложкой — белое, розоватое, придавит кружочком сверху — и получай свое мороженое. Формочки были разных видов: маленькая, средняя и большая. Задача была в том, чтобы заполучить хотя бы среднюю. Татусь сразу: маленькая — для маленьких, средняя для школьников, большая только для взрослых. Такой, мол, закон у продавца. А сколько в той маленькой! Лизнешь раз-другой, зацепишь языком побольше — и готово: все… Ноги вновь поворачивают к зеленой тележке, упираются, тянут за собой татуся.
Но на ярмарке бывало и настоящее чудо, перед которым и леденцы, и длинные конфеты в пестрых обертках, и петушки на палочках, и бублики, присыпанные маком, даже мороженое — все отступало, все меркло. Тут же на базарной площади, но подальше, в стороне от бесконечных пестрых рядов и палаток с товарами, возводили карусель.
О эти сказочные, плывущие в голубой высоте белые и вороные кони с жесткими гривами, с седелками и всамделишными стременами, эти расписные сидушки с резными поручнями — чубатые парубки при всем народе обнимали на них закружившихся, взвизгивающих от восторга и страха дивчат в цветных платках и ярких намистах. Эта музыка кружения, полета! Мчишься между небом и землей, мелькают лица, деревья…
С тех детских лет вынес Алеша убеждение: человек летал. Сам по себе, как случается иногда во сне. Взмахнешь руками, и ты летишь, вольно паришь, поднимаешься вверх. Снижаешься к домам и вновь незначительным усилием уходишь в небесную глубь. Плывешь над землей, над улицей, над маленькими людьми там, внизу. Ты уже у гор, приблизишься к острому выступу, ногой ощутишь грубую неподатливую твердь, толчок — и ты вновь в небе, перед тобой глубокое ущелье, внизу пенится речушка, на перекатах, на склонах светлеет, зеленеет трава-мурава…
Откуда это ущелье, горная речка? От каких предков, из каких превращений?..
Ты видишь уходящее вдаль горное ущелье, ты паришь…
Это как бесконечность. Это как вечная жизнь. Недаром люди придумали ангелов с крыльями.
…И в довольно зрелом возрасте Алексею Яловому доводилось летать во сне. И вновь к нему возвращалось удивительное чувство преодоления, свободы, бесконечности.
Откуда эта память парения?.. Она не только в глухих глубинах бессознательного, она в крови.
Почему вдруг, когда тебе за сорок, и далеко за сорок, и ты вполне «оседлый», не очень склонный к странствиям и приключениям гражданин, тебе вдруг привидится во сне, что ты вождь краснокожих, и ты видишь как бы со стороны гордо очерченный профиль, пламенеющее непокорное лицо, сухое, затянутое в удобные одежды тело, длинные ноги в белых мокасинах, развевающиеся на голове перья боевого убора и чувствуешь, сознаешь, что это ты и не ты, и все же в каждом движении, в чертах лица угадываешь себя.
1
Выражаясь таким образом, Алешина бабушка не знала действительного смысла того, о чем говорила. Сколько раз Алеша ее спрашивал: «Бабушка, что такое «пранци»?» — «А бог его знает… Люди казали, и я кажу».
Лишь впоследствии он узнал истинный смысл этого выражения. «Пранци» происходит от немецкого «Pranzen», дурная болезнь. Вначале это было действительно страшное проклятие, ругань: «Пранци б вас зъилы». Но со временем многое забывается, слова и выражения теряют свой начальный смысл, и к Алешиному детству слова: «Пранци б тебе зъилы» — звучали довольно безобидно, так же, как и другой обиходный ругательный оборот: «Холера б тебя забрала».