…Если бы каждого из этих людей — из разных мест они, разных национальностей, возрастов — спросить, что бы они хотели сказать своим близким при условии, что у них одна-две минуты? Что они завещают будущему? И потом, через много лет, когда окончится война и подрастет новое, совсем новое поколение, прокрутить пластинку с голосами всех этих людей?
Что бы он, Яловой, сказал потомству? Или, например, Павел Сурганов? Идет подтянуто, шаг легкий. Хотя и была у него верховая лошадь, на маршах ею не пользовался. Шел со всеми.
— Командир — отец солдатам, им пример и образец, — подшучивал Яловой.
— А ты что думал, я, как «старая перечница», буду в карете на подушках выкачиваться? — Павел то ли сердился, то ли посмеивался.
Командиру полка полковнику Осянину было за пятьдесят, мучил его радикулит, вот и приспособил он для дальних передвижений пару лошадок и какой-то шарабанчик с мягким сиденьем. Яловой не находил в этом ничего зазорного. Сурганов не скрывал своего пренебрежения.
— Давно его пора куда-нибудь подальше в тыл, пусть там с запасниками воюет…
— А тебя на его место?.. Ты что, командиром полка хочешь стать? — допытывался Яловой.
— Если скажу «не хочу», поверишь?
— Может, и поверю.
— Ну и дурак! Кто же от папахи отказывается. Не всю же войну мне в комбатах ходить. Прочие-другие вон как пошли. На дивизии сели! А войну начинали ваньками-взводными.
— Придет время, выдвинут и тебя!
— Жди да погоди! А пока «старая перечница» на мне выезжает, а заслуги все себе. Выдвинет он! Тут гляди в оба, как бы не задвинул!
Странными казались Яловому эти разговоры Сурганова о должностях, о званиях, о власти. О том, кто кого поддерживает, у кого «рука» в штабе, кто кого «обходит», кто кого «подсиживает». Как в какой-нибудь канцелярии или довоенном учреждении.
— Ты что, с луны свалился, — обиделся Павел. — Война войной, а служба службой. Тебе что!.. Кончится война, ты шинельку с плеч, вновь в студенты определишься, а я армию бросать не собираюсь, я к ней костью прирос. Мне служить да служить, значит, должен я и о продвижении думать.
Яловой, посомневавшись, все же решил спросить у Сурганова: а что хотел бы он передать потомкам?
— На кой они мне! — Сурганов двинул плечами. — У меня и сродственников никаких. Ни отца, ни матери не помню, померли в голодный год. В детских домах вырастал. Потом на заводе. И прямо в армию.
Посмурнел. На дальнем пригорке за деревенскими избами засветилась колоколенка.
— А верно, что бы я такое сказал… Какие слова…
Что-то дрогнуло в его лице. В неясном свете оно смягчилось, подобрело.
— Мирно живите… Так это они и без меня будут знать. Хрен кому в драку захочется после такой войны. Мы на сто лет вперед за всех отвоюемся. Чтобы друг друга не обижали?.. Так это смотря какой человек. Иного гада не то что обидеть, а прижать так надо, чтобы дух из него вон… В коротких словах не скажешь…
Вдруг повернулся к Яловому, даже с шага сбился:
— Нет, всерьез, знаешь, что я сказанул бы… Если, значит, мне не дожить… Ребятки, — сказал бы я, — об Тоньке моей позаботьтесь. Может, сынок будет у нас. Если случится такое, человеком чтобы он вырос!..
Голос его прозвучал с затаенной страстью.
— Веришь, сына хочу, чтобы после меня росточек остался на земле. Кругом такое… А я… Я бы для него…
Сурганов рванулся, ушел вперед.
Глухая деревенская улица. Пыльные лопухи в ровике. Пригорок. Церковка. Сколько за ночь пройдут они таких деревень! Безымянных, неузнанных. Какие дороги пересекут, где остановятся…
Слышалось дальнее позвякиванье тележных колес, лошади с натугой брали подъем, возницы сонно покрикивали: «Но-о! Но-о!»
И вновь низинки, подернутые туманом. Тихие ветлы у пруда. Темная кайма дальнего леса. Дорога, пробитая людьми для связи и общения, а теперь служившая войне. Одной только войне.
— Нет, бабу понять невозможно… То есть с первого раза ее нипочем не раскусишь, — рассуждал Сурганов.
Кухня подоспела к завтраку, пар валил из открытого котла. Перед рассветом вздремнули. Перемоглись кое-как, а Павел успел и побриться. Одеколоном несло так, как будто он вылил на себя флакон «Тройного». Щеки запали, но в глазах озорство. «Подурил» с девчонками из санитарной роты. Пришли проверять, нет ли потертостей или заболевших на марше. Комбат приказал их покормить, предлагал остаться навсегда в его батальоне. Обещал райскую жизнь…