— Гляди-ко, — удивился Беспрозваных. Он разглядывал ухоженные парники с приподнятыми рамами. — Это что же у них тут, подсобное хозяйство было? Жителей, значит, поугоняли, вроде сами хозяйничали.
Еще на подходе Яловой заметил, что деревня была обнесена проволокой в три ряда. Наверное, и минные поля шли сплошь. Лишь дорога оставалась открытой, проволочные ворота были сдвинуты в сторону. Пригляделся, нащупал глазами несколько дотов, один в низине, другой повыше, над дорогой. Бровки расходящихся ходов сообщений поросли травой. Клонились под ветром ромашки. Давние укрепления. Не иначе партизан опасались. Не давали, значит, им покоя в лесном краю.
Разъя́снилось. Проглянуло солнце. Хоть и склонилось оно к западу, все же томило по-летнему.
Видно, граната и впрямь рванула близехонько. В голове гудело, подрагивали ноги, как после непосильного напряжения. Яловой прилег на какой-то деревянный топчан у высоко поднятой на фундаменте избы с голубыми наличниками. Беспрозваных хозяйственно покричал кому-то, чтобы тот нес дрова. Ладил котелок во дворе.
…Какие же легкие белесовато-прозрачные тучи плыли в небе! Будто и не было недавней хмури, мелкого дождя. Казалось, бездонной глубины были провалы в высоте. В вечность, в бесконечность уводили они. Голова кружилась.
Пресновато пахло спрыснутой теплым дождем травой, горьковато — потревоженным луком. Посреди двора поднялся березовый самоварный дымок.
Руки, гимнастерка Ялового пропитались пороховым дымом, едким потом, на брюках — ржавые болотные пятна. Как он стрелял из пистолета! В руке его еще таилась оцепеневшая память недавнего. Слепое ожесточение. Жажда не промахнуться. Попасть…
Краешком глаза он успел поглядеть на того солдата, в которого целил он и которого срезал Беспрозваных. Мальчишески округлый подбородок, сожженные кончики ресниц, оскаленный рот. Что хотел крикнуть он в последнее свое мгновение? «Ма-а-ма!» А, видно, упорный. До последнего строчил из пулемета.
И другой солдат — в поношенном зеленовато-сером мундире, чуть в стороне от бронетранспортера. Темные стариковские мешки под глазами, остекленевшие закатившиеся зрачки, бугристая широкая ладонь.
Древние веровали, что у истоков жизни — всегда кровь. Они приносили жертвы, чтобы умилостивить богов, чтобы насытить их. Чтобы выжить — надо убить. Чтобы родить — надо умереть.
Неужели кровь как проклятие будет сопутствовать всей истории человечества? Ведь эти, хмельно уверенные в победе, в своих касках, в мышино-серых мундирах, с автоматами, — они пришли из центра Европы, из центра цивилизации. И остановить их может только смерть…
Яловой взглядывал на дальний березняк, просквоженный солнцем, на зеленеющие пригорки, на распахнутое окно с уцелевшими стеклами, и в эти минуты ему казалось, что он и все сошедшиеся в недавнем бою солдаты, рвущиеся снаряды, ревущие машины — все они вместе были пришельцы из чужих миров, потому что всему этому не могло быть места на этой земле.
Она была создана для покоя, согласного труда и любви.
— Та що вы, дядько! Нема кращих мест, як у нас на Украине. А який у нас степ… Могилы там старинные от запорожских времен. А яке сонце. А мисяц який… — молодой певучий голос от костерка.
— А девки какие ! — поддразнивал Беспрозваных.
— Дивчат краше наших нема, дядько!
— Откуда же ты?
— С Днепропетровщины.
По голосу Яловой узнал Федю Шевеля — автоматчика. Ранней весной он как-то сопровождал Ялового в штаб полка. Днем таяло, по ночам подмораживало. Похрустывал ледок под ногами.
На чистом зеленовато-звездном небе уселась полнолицая луна, насквозь просвечивала лес. Тени от деревьев отчетливо чертились на дороге. Стайки первозданно-белых берез, отходивших от зимней стужи, хмурая корявость застывших дубов, зеленоватое свечение молодых осин. Между деревьями сизовато-льдистые отблески подтаявших снегов, бурые макушки обнажившихся бугорков.
Вздрагивающий от возбуждения голос Федора:
— Вы знаете, який у нас месяц в степи… Видно, как днем. Слышали, как в нашей песне: «Ніч яка місячна, зоряна ясная, видно, хоть голки збирай»… Я прицепщиком на тракторе работал. Прибежишь вечером, вымоешься, похватаешь, что на столе, чистую сорочку на себя, чуб перед зеркалом накрутишь — и на гулянку. После школы, как пошел на работу в колхоз, так и парубковать начал. Под осокорем на углу собирались. Там осокорь такой был, верите, вдвоем не охватишь, запорожских времен, говорили люди. Дружок у меня был Колька Небаба, вместе школу после седьмого бросили, важко нам показалось вчиться, на свои трудовые хлеба перешли. Як раз перед войной он гармошку купил, сидит на пне, «Во саду ли, в огороде» наигрывает. Первую выучил. Из девчат, кто посмелее, притопывает, вроде каблуками землю пробует, парубков в круг вызывает.