Строго с бабой обходился, верно, но и себе баловства не позволял. С другими, то есть, бабами ни гугу… Природная, своя, значит, с ней ты и должен. На всю жизнь, значит, обязался.
— Ну даешь, дядя! — хрипловато-балагуристый тенорок откуда-то из-за избы. Не угадывал Яловой — кто. — Как тебе не приелось?.. Одной всю жизнь обходиться…
— Дурак ты, потому не понимаешь семейного дела, — незлобиво отбивался Беспрозваных.
— Тю-тю на тебя! При чем тут семья… Семья семьей, а дело — делом. Да попадись мне зараз баба… я бы ее… я бы их…
— Что ты знаешь про любовь? — Новый голос с наставительной хрипотцой показался Яловому знакомым.
Уж не Говоров ли, старшина из батальона? Значит, подвезли боеприпасы и продукты. Когда подошли подводы, Яловой и не расслышал. Задремал. Говоров запомнился с первого раза: сильное тяжелое лицо, скрюченные пальцы левой руки. Властное достоинство, с которым он держался, показывали человека бывалого, привыкшего распоряжаться людьми. Кажется, директором школы был он.
— Ничего вы такие про любовь не знаете. Переспал с бабой и чирикает: вот я какой молодец-удалец. Настоящая любовь — это когда тебе жена добрая выпадет. Все прочее — одно баловство.
В песнях все больше про мать поется. Мол, «жена найдет себе другого, а мать сыночка никогда». Это верно все. Пока мать жива — ты не сирота. В несчастье, в горе — все мать. Защитница горькая, страдалица.
Но жизнь-то у тебя уже своя. И на вольной дороге найди себе такую пару, чтобы на сторону не манило. Чтобы в одной упряжке на всю жизнь.
В молодые годы попалась мне как-то книжечка про семейную жизнь. Писалось в ней, что меж мужчиной и женщиной для счастливого брака согласие должно быть не только в мыслях, но и в постели чтобы ладили. Может, оно и так. Это петух только без разбору. А в человеках поди разберись… Тут уж как судьба положит. Только, по моему разумению, если люба она тебе, если вы в согласии душевном, в уважении, то прочее само поладится… Жену не только по стати берут, а по характеру, по сродству.
— Видно, отбегал ты свое, старшина, вот и городишь теперь в оправдание… — посмеивался веселый казачок.
— Не к тебе речь. Ты, видно, из тех, кто про свои жеребячьи подвиги хвастает, потому что природной своей не верит, сомневается в ней…
— Да что мне, свет на своей законной сошелся? Пусть себе! Вернусь живой, и мне хватит, — отбивался казачок.
— От баловства до паскудства недалеко, — непримиримо загудел Беспрозваных. — Вот ты, веселый человек, скажи: дети, к примеру, у тебя, батя им какой пример?.. Ты про это думал?
Кремневый человек снайпер! Но как он тогда, в зубном кабинете…
Ранней весной с передовой в штаб полка Яловой обычно возвращался через сожженную фашистами деревню. Бурые холмы, ветлы, сиротливо мотавшиеся под холодным дождем, остатки печей, поржавевший трехколесный велосипед у ракиты. На самом краю деревни — маленькая избушка. Безглазые окна, пустой дверной проем.
За те несколько дней, что он не был, избушка преобразилась. Над крылечком повис белый флаг с красным крестом. Дымок завивался над трубой. На гладко выструганной белой двери объявление на машинке о том, что именно здесь по таким-то дням, в такие-то часы принимает зубной врач.
Холодноватый туман в низинах съедал снег, моросил дождь, Яловому показалось, у него заныл зуб. Поежился под плащ-палаткой.
«Надо провериться», — решил.
Да и чудны́м показался ему этот зубоврачебный пункт почти на передовой. Километра четыре до окопов, не больше. В пределах досягаемости полковой артиллерии.
Наклонившись, шагнул через низкую дверь. Поздоровался и лишь затем увидел сбоку у окна бормашину и зубоврачебное кресло — настоящее, с широкими подлокотниками.
Что-то мирное, несуетное, довоенное было в этой избушке с земляным полом, прикрытым ветками свежепахнувшей хвои, в накаленной докрасна чугунной печурке, в марлевых занавесках на окнах. И наконец в хмуреньком существе с навитыми кудельками, выбившимися из-под белой шапочки, которое, не взглянув на вошедшего Ялового, продолжало копаться в раззявленной пасти здоровенного дядьки. Из тыловых старшин, судя по напряженному затылку в жирных складках, по офицерским «диагоналевым» брюкам и яловым сапогам, сохранявшим еще некое подобие безоблачного блеска. И лишь после того как дядя, осоловело поводя глазами, мыча, выбрался из кресла и Алексей узнал в больном старшину из продовольственного склада, который тут же вытянулся перед ним, щелкнув каблуками («подчищали» в то время тылы, отправляли на передовую), — старшина «знал службу», — лишь после этого докторша взглянула на Ялового, взглянула без всякого интереса, с глухим непроницаемым лицом.