Один из его спутников, тот, что постарше, схватил майора за руку, начал что-то ему нашептывать.
Селезнев отталкивал его плечом, разгульно выкрикивал:
— Мать вашу всех! Сюда бы моих ребят, я бы поднял трам-тарарам в городе! Мы бы шуганули тыловичков!
На кровать к Яловому подсел горбоносый лейтенант с хищноватым вырезом ноздрей. Из тех, что вернулись вместе с Селезневым. Дохнул водочным перегаром, примиряюще улыбнулся:
— Не серчай на нас, капитан! Селезнев так… куражится. Попугать хочет. Тут мы… на патруль нарвались. Уходили дворами, через заборы… Хорошо хоть не стреляли. Видишь, последние деньки отбываем. Скоро и обратно. А там, знаешь сам, как может обернуться. Кому же неохота погулять напоследок!
Ни в одном госпитале подобного не встречал Яловой. Только впоследствии понял, в чем дело. Последние недели доживал госпиталь в тыловом городе. Вот и разболтался порядок. Раненых выписывали, сортировали, переводили в другие госпитали.
— Прощаться пришел, капитан…
Помялся у кровати. Пригладил рукой ежик волос — не успели отрасти как следует. В госпиталях всех пускали «под нолик». Уже в полном обмундировании. На плечах — гостевой халат. Переминался с ноги на ногу. В поношенных выцветших сапогах со стоптанными каблуками.
— Михаил Афанасьевич, возьмите там, в тумбочке, табак для вас…
— Вроде и ни к чему он теперь. Природный свой курить дома буду. У нас табак родит.
— Возьмите, возьмите!
Больше и говорить будто не о чем. А ведь прощался с человеком, который, можно сказать, был Яловому и нянькой, и мамкой. Почти месяц.
Пришел как-то к ним в палату. Дружка разыскивал. Красноватое, продубленное солнцем и ветрами лицо. Развернутые плечи человека, который с детских лет ходил за плугом. Метал с косилки. Подавал снопы в барабан молотилки.
Поглядел, как дежурная сестрица Валя, вертлявая, курносенькая, кормила Ялового. Одну ложку супа в рот, из второй — на грудь…
Яловой сразу же:
— Хватит! Больше не буду! Не хочу!
— Нельзя так, капитан! Враз отощаете! — прогудел Михаил Афанасьевич. Подошел к кровати и неожиданно сказал сестре: — Дай-ка, сестрица, я покормлю его.
Сестра взглянула на широкие ладони, узловатые пальцы добровольного помощника, усомнилась:
— Куда тебе… с такими ручищами!
— Погляди, погляди… — лицо хмуроватое, неподвижное. А глаза поголубели.
Поправил салфетку, тарелку перед собой, ложка в руке. Проворчал:
— Молодая еще, неумеха. Пойдут дети, научишься. У меня их семь душ.
— Какой прыткий! И когда успел столько? Из себя вроде еще ничего. Видный дядя. — Сестра развеселилась. Не прочь была и глазками поиграть.
— А тут и спешить не надо. Выйдешь замуж, поймешь… Баба у меня подходящая… И пошло само собой. Как по конвейеру. Один за другим. Последний нашелся уже без меня…
Откуда у этого человека такие чуткие, внимательные руки? Не то что пролить, капли не уронит. Впервые Яловой почувствовал, что ест с удовольствием. Раньше обед — страдание. Больше трех-четырех ложек супа не съедал. Прольют горячее на грудь, обожжет; провалитесь вы с вашим обедом!
— Помогал я своей бабе детей вскармливать, — сказал Михаил Афанасьевич. — Обучился. Практика у меня есть.
Все, что говорил и делал он, было исполнено какого-то удивительного чувства достоинства и необходимости. Хотя говорил он, пожалуй, мало. Приносили обед, и тотчас он появлялся в палате.
— Как на службу! — подшучивали поначалу.
Потрет щеку, засмущается:
— А чего… Делать-то все равно нечего.
И к Яловому с салфеткой. Как добрая няня.
Не засиживался, не задерживался после обеда.
— Покой вам надо, — ронял. — Сном всякая болезнь выгоняется.
Только и выпытал Яловой, узнал, что Михаил Афанасьевич из дальнего алтайского села. С малых лет при земле. Хлеборобы от деда и прадеда. Страстишка одна была. Пчелы. По весне, как выставит ульи, пчела начинает первый облет. Тишина такая… Веточка не колыхнется. Солнце пригревает, молодая трава пробивается сквозь прошлогоднюю листву, тянется к теплу. Пчел только и слышно. Жужжат, звенят… Благодать!
— Человеку покой нужен, — говорил Михаил Афанасьевич. — Которые суетятся, из загребущих, все им мало, перегорают быстро. И потом, к делу одному надо прикипеть. Вот хоть к земле. Или к книжке. По каменному делу, литейному… А те, которые кидаются то на одно, то на другое, у таких в руках соображения не будет. Неосновательные это люди.
Увидел как-то на тумбочке том Шиллера. Исторические драмы. Считалось, что сестра будет читать Яловому. Минут по десять раза два только и почитала… Откуда ей вырвать вольную минуту? Со всех сторон: «Сестрица, сестрица!» Полистал Михаил Афанасьевич книжку, что-то вычитал, шевеля губами. Удивился: «Тридцать лет воевали!» Вздохнул: «Сколько же годов в истории люди без войны обходились?»