Сказал:
— Зря говорят, будто мир на крови держится. Кабы все меж людьми в согласии устроить, только тогда и пойдет настоящая жизнь. А пока друг против друга с оружием или с кулаками, до тех пор и кровь будет.
И вот этот человек, который стал за последние недели родственно необходимым, в последний раз присел на стуле возле кровати Ялового.
— Доберетесь домой, напишите, Михаил Афанасьевич!
— Про что писать-то? Что доехал? Так это и так следует. Что делать буду? Известно. Обыкновенная жизнь, что про нее писать. Вот адресок оставлю. Будете в наших краях, заглядывайте.
Трудно было говорить, но Яловой начал с того, как он ему благодарен…
Михаил Афанасьевич то ли сконфузился, то ли даже обиделся. Глаза сузились, замкнулись.
— Зря про это… Меж людей все по-людски должно.
Встал:
— Не залеживайся. При первой возможности подымайся. Болезнь лежачих любит, она съедает их. На пасеку бы тебя ко мне, я бы тебя выходил… Трава у нас высокая.
На том и простились. Расстались навсегда.
…Кто бы мог подумать, что повернуться самому, без чужой помощи, со спины на бок и с бока на спину — счастье?
Он двигался. Да, пока в кровати, но он сам поворачивался. Не надо было звать нянечку, сестру. Он сам по себе, с трудом, упираясь рукой в стенку, взял и повернулся. Перед глазами поплыла голубовато-серая стена. Отдышись, лежи себе на боку, изучай. Надоест, возьмешь и повернешься. Отдыхай на спине. Сам себе хозяин.
И другое. Как ни закатывай в потолок глаза, а все же начал отходить, и всякий раз сжимался, когда сестричка или няня, хорошо, если пожилая, а по военному времени большей частью молоденькая, в самой девичьей поре, бесстрашно откинет простыню — подвинет «утку», верши свое дело, солдат.
Унизительна, страшна беспомощность!
Да и девчонок жалел. Несладко им приходилось. Они тоже страдали.
А теперь он сам себе казак. Никто не кормил. Ложку рукой удерживал. С перерывами, с отдыхом, но ел сам.
Мама рассказывала, в детстве его любимое слово было — «сам». Увидит кого, сразу с рук, кроха, ходить только начал: «Я — шам».
Приходилось начинать с этого: «Я — сам».
Подошел и для него колокольный праздничный день.
— Что, вставать будем?
В палату влетела сестричка, полы халата развеваются, вся улыбчивая, как солнышко.
Яловой сидел на кровати. В одних кальсонах. Бязевых, рудоватых, застиранных до чрезвычайности. Провалившиеся глаза. Худое заострившееся лицо. Но он сидел. Держался, как на шаткой палубе. И не падал. Поднапрягся и сел. Без посторонней помощи. Босыми ногами впервые за эти месяцы ощутил шершавую прохладу пола.
Кто-то сказал сестре об этом: встал, мол, капитан! Прибежала. Молоденькая. Умела еще радоваться за других.
— Халат, тапочки нести?
На месте не стоит, пританцовывает.
Голос сестры глохнет, угол палаты начинает поворачиваться, ползти вверх, Яловой валится в постель.
Холодный пот по спине. В голове — звонкое кружение.
— Отдохну, — говорит он сестре. — Встанем, пойдем.
Если правда, что человек произошел от мохнатого четвероногого предка… Как же, должно быть, трудно было ему подняться, встать на ноги, удержаться! Тут три месяца полежал, а там с изначальных времен на четвереньках.
Поднимись! Заставь себя устоять!
Все плыло, кружилось перед глазами. Непрочный мир колебался под ним, уходил из-под ног; кровати поехали перед глазами в разные стороны; стена то клонилась, то ползла вверх.
И все же он устоял. Двинулся. Почти повис на бедной сестричке, левая нога не слушалась, отставала, шлепал правой. Засекалась она, цеплялась за ровный пол. Левая рука вывернута, ладонь наружу. Будто подаяние просила.
И все же он двигался! И видел все совсем по-другому. Ему вдруг открылась необычная прелесть пространства и глубины. Скошенный мир выровнялся. Он теперь мог взглянуть на стол сверху. Увидел раскрытую книгу. Графин с водой. Мутноватая сверху, подсвеченная солнцем.
Ноги подламывались. Непрочные, нестойкие, они как будто состояли из одних костей. Шел, как на деревянных ходулях. Едва-едва передвигал их. Рухнул на ближнюю кровать.
Подскочил кто-то из раненых, подхватил с другой стороны. Вместе с сестрой помогли добраться до своей кровати. То ли несли, то ли помогали двигаться.
Один из самых великих дней в его госпитальной жизни!