Вспомнишь про то, как еще недавно жили или, к примеру, как в войну бедовали, и скажешь: «Зажрались, гады!»
А с другой стороны рассудить: давно пора жить по-человечески. Над куском хлеба не трястись. Молока у соседей для детишек не выпрашивать.
Своими руками достиг, не воровал, взяток не брал, не спекулировал… Гляди, какие у меня ладони. В шрамах, мозолях. Машинное масло въелось — ничем не отбелишь. А я, между прочим, старший механик. Работы не боюсь. Надо, со слесарями вместе…
Да-а, вот как оно…
Мы с вами про жизнь рассуждаем, вы мне поддакиваете, одобряете, значит, а про меня что вы знаете?
Можете вы мне верить, например? Что все правда, не набрехал. Какое соображение у вас, что я верный человек?
Про вас что могу сказать? Могу-у! Перво-наперво, это и дураку видать, воевал человек: левую ногу тянет, хромота в ней, про руку и не говорю: пальцы скрючены, шрам на шее…
Я тоже воевал, до старшего лейтенанта дошел, один раз руку пробило, другой — в плечо, артерию зацепило, кровь хлестала страшно, еле отходили… По этой причине может мне вера быть?
Почему один человек другого в сомнении держит? Брат, например…
На Ялового не смотрел. Вдвинулся в кресло, руками — в подлокотники, так что пальцы побелели. В самолете — сонная дрема, напряженно выпевающий гул моторов. Все еще над океаном, над пучиной.
Что-то тайное мучило его.
— Мыслям не надо предаваться. Надо жить… А все-таки он — не по-братски…
А-а, все трын-трава!.. Живы будем — не помрем!
Первый раз на Остров? Оно видать… Бабы, я тебе скажу, там… Только не робей. Попроще с ними, по-свойски. Как со своими, природными. Баба, она простое обхождение любит. Действуй, и все.
Попроще жить надо! Безо всяких этих… Замутнений. Кто прав, кто виноват… На том свете рассудят, если есть он, тот свет. Видно, отмается человек тут, на земле, и все. Все грехи с ним. И конец — точка!..
Через несколько часов он вновь возник возле Ялового. Взъерошенный, суматошный, уговорил Ялового, приволок бутылку «Столичной», выпили.
— За понимание! Один человек другого должен понимать…
Потянулся к окошку:
— Гляди, гляди! Снижаться начали. Над Островом заходим. Через полчаса на земле. Сойдешь с трапа — и сразу как в баню. Со вчерашнего вечера хорошо протопленную баню.
И вот Яловой въезжал в город, который сразу же показался городом из полузабытых видений.
Позади оставались шумные встречи, лекции, диспуты. Мелькало множество лиц. Воодушевленных, сосредоточенных, смеющихся, печальных. Дерзкий ритм, взвихривший утвердившееся веками бытие. Исторический вызов, который бросил Остров враждебному окружению.
Он въезжал теперь в тихий город. Маленький город. Приют молодоженов.
Шурша шинами по широкой высветленной прямой дороге, автомобиль, казалось, вплывал в сказку. Мирным покоем дышали цветники. Высокие пальмы помахивали своими метелками. Между пепельно-серыми стволами пронзительно светилось море.
Здания возникали неожиданно. Они поворачивались стеной, сплошь заплетенной хмелем и плющом, открывались полукруглыми, нависшими друг над другом балконами, просторными, уходящими вглубь лоджиями с резными полуколоннами. Необычными для глаз пролетами наружной лестницы, между которыми голубело небо.
Ближе к центру пошли здания с массивными колоннами, дающими тень и прохладу. В сумеречной глубине толстая негритянка с вислой грудью важно восседала на низком стульчике, мелькала вязальными спицами; рядом в коляске дремало дитя, виднелся коричневый лоб, белый чепец. Невдалеке, упираясь плечом в колонну, дымил трубкой краснолицый мужчина в широкополой соломенной шляпе, рубаха распахнута на груди, пояс с металлическими бляхами. Равнодушные глаза устремлены вдаль. Будто стоял века. И так пребудет вечно, презирая несущееся время… А может, был он деятельным городским активистом, проводившим таким образом свою сиесту.
Гостиница походила на мавританский замок, утвердившийся на скале. В давние времена город со своими заливами был любимым пристанищем для пиратов. Отсюда они отправлялись на перехват испанских кораблей, которые везли золото и драгоценности из Южной Америки.
В гостиничном номере гудели вполне современные кондиционеры. Пахло недавно глаженным бельем. Яловой раздвинул деревянные жалюзи — были они вместо стекла на окнах, — ворвалось жаркое голубоватое сверкание. Даже смотреть больно. Открыл входную дверь, пора идти, машина ждала у подъезда, и остановился. Перед ним вновь открылось море. Потемневшее, глубокое, с выросшим вдали зеленовато-темным горбатым островом.