И жалость, пронзительная сыновья жалость опаляет Алешку. Чего он слушает этого Бессараба. Сказал бы: «Отойди» — и домой. Алеша волчком на Бессараба — и к татусю:
— Пойдем домой… Будто не услышали.
— Не-е, Хомич, про то не кажить. Вы хоть и учитель, а хозяйство на вас… А маты… вона вас послушает. Вы ж нам давно про то говорили, объединяться, мол, гуртом и пана добре бить… Подошло время… Вам самому и надо пример показать.
Лицо у Миколы Бессараба в желваках, не поймешь, посмеивается или сердится, глаз от татуся не отводит, голос въедливый.
— Домой пора! — вновь решительно вклинивается Алеша.
И тут впервые татусь взглянул на Алешку. Как будто просыпаться начал. Узнавать. С трудом начал размораживать глаза.
— Сейчас идем, сынок, — сказал. Положил руку на плечо сына, словно тот ему опора.
— Сколько же нас наберется? — спросил у Бессараба, как о решенном.
Бессараб так и понял.
— С вами девятнадцать хозяйств. За нами потянутся. Побачите. Агитнем, нажмем. Главное — основатели есть, як это у вас по-ученому: и-ни-циа-то-ры, — выговорил по слогам. Прижмурил глаз, подмигнул Алеше. На том и разошлись.
— Коллективизация начинается, — ответил отец на вопрос сына.
— Чего? — Алеша даже остановился. Слово непонятное — впервые слышал.
— Все вместе будем хозяйничать. Это хорошее дело, сынок. Легче жить станет. — И словно сам с собой: — Не рановато ли?.. Машин мало. С тракторов бы начать.
— А трактор что такое?
— Машина такая. И пахать на ней, и молотить. Один трактор двадцать лошадей может заменить.
И вновь засомневался татусь, загоревал почти в открытую:
— Поймут ли люди? Каждый в свое вцепился, как собака в кость. Землю надо объединить, хозяйства вместе свести… Лошадей отдать…
Алешка первый не понял.
— Хлопчика отдать? — потрясенно выкрикнул он. До него только сейчас дошло, что это и их касается. С них начинаться будет.
— И Хлопчика… — потухшим голосом подтвердил татусь. — Не нам одним… Знаешь, сколько коней будет, когда все сведут. Полная конюшня.
Алешка вцепился отцу в рукав.
— Хлопчика я никому не отдам, — отрубил.
Он мог так — упрется, не сдвинешь. Бей, казни — на своем будет стоять.
Татусь промолчал.
Надолго забыл Алеша про Зеленый клин — крестьянский рай.
ХЛОПЧИК
У всех были кони, у них долго не было. Ни коня, ни коровы, даже кабана не выкармливали. Одни куры-пеструшки копошились во дворе. Неслись плохо. Бабушка обвиняла петуха: какой-то сопливенький, заморенный, синеватый гребень вечно набок; раскрылатится, как курица, мчит, летит, спасается в своем дворе от более удачливых и драчливых соседей. Нет того, чтобы самому налететь, сдачи дать. Зараза, а не петух. Это бабушка о нем.
Собака Димка еще была. Появилась она на Алешкиной памяти. И сразу шесть штук принесла. Лопоухих, мохнатеньких щенят. Алеша топить не дал, подросли — за Димкой стайкой бегали, такую карусель дети с ними устраивали, визг, крик на всю улицу.
У Алеши с Димкой дружба. Куда он — туда и она. Дымчато-серая, с белыми подпалинами. Все кости — ей, хлеб — тайком от бабушки, иной раз и пирога отведывала Димка.
Вот и все хозяйство. А какое же крестьянское хозяйство без лошади?! Коня нет, — значит, не хозяин.
По-уличному их называли Карандаши. Вроде еще бабушку деда прозвали так в давние времена. Каким-то чудом освоила грамоту. Будто просфоры пекла для церкви. Старик священник приметил любознательную молодку и, хотя для женщины по тем временам ни к чему была грамота, смилостивился, показал буквы. Уцепилась молодка в книжку, Псалтырь научилась читать, «по-печатному» могла расписаться. Детей начала учить. Такое становилось легендой. Татусь за обидное прозвище не считал. «Без карандаша грамотному как без рук. И письмо написать, и нарисовать… Карандаш — это наука, свет».
Свет светом, а во дворе у них все лебедой заросло. В сарае — пусто, в конюшне одни куры зимуют.
У титки Мокрины — их соседки — ничего нет, так она вдова. Муж давно от тифа помер. Четверо детей. Младший, Мишка, от зимней тягучей тоски — на печь загонят, и сиди целыми днями в хате с подслеповатыми замороженными окошками — сорвется и тайком от матери, босиком, в длинной рубахе, штанов не было — малый еще, подрасти, — через снежные сугробы к Алешке в гости. И хоть бы что. Ни простуды, ни кашля.
— У меня подошвы как железные. Мне снег нипочем. Я и по льду могу, — хвастал Мишка и показывал свои задубевшие, в глубоких трещинах ноги. А чего ему не закалиться — с рождения босиком. Пары обуви не сносил.