Дядько Андрий сидел прямо, шапку не надевал, глядел в хмурое небо с редкими разводами. Нюра рядом с ним, закутанная, перевязанная крест-накрест большим платком, так что были видны одни круглые, не по-детски испуганные глаза ее.
Когда Алеша увидел, как по-зимнему одеты дядько Андрий и его жена, сразу вспомнил, что люди говорили, будто раскулаченных будут отправлять далеко на Север. На Соловки. Об этих Соловках много тогда говорили в селе. Пугали: «На Соловки захотел!..» Гиблое место, на самом краю земли. Острова на каком-то Белом море. Не уйдешь, не уедешь. Полгода зима и темная ночь. Снежные метели, ревущая волна от вечных льдов. Вот что рассказывали тогда о Соловках.
Алеша смотрел на Нюру, на эту девочку, которую знал и помнил с того времени, что и самого себя. Подвода тронулась, повернулась, выезжая со двора. За отцовской спиной мелькнуло ее лицо, отрешенно глядящие вперед глаза — Алешу пронзило до холодной дрожи, безнадежно махнул рукой, согнулся, как под ветром. Домой надо бы… Ноги не несли.
— Жив, наживав, — сказал кто-то за Алешиной спиной, — а выходит, ничего и не треба було. Повезли в том, шо на себя успел натянуть.
— Все равно обдурив старый власть. Ско-олько узлов перетягали дочке Катерине…
— Дурна ты баба!.. Шо в тих вузлах! Дом чий теперь?.. А кони… Молотилка… Двигатель… Всего лишили.
— Не сладко им придется на тех Соловках. Кажуть, стара зовсим слаба стала.
— Кому Соловки, а кому и тут!..
Это сказал дядько Иван, сосед Алеши. И выматерился всласть, «на все колена», отводил душу… Метался, все не решался в колхоз. А его прижимали — как день, так и агитаторы в хату. Они в хату, а он в огород, отсиживался в густом терновнике. Казалось ему, выждать — и можно перехитрить время…
Нюру видел Алеша тогда в последний раз. Дядька Андрия за несколько лет до войны повстречал в селе. Вернулся с Севера. Титку Олену похоронил в дальних краях. Вступил в колхоз. Приняли, хоть и лишен он был прав: не мог голосовать. Не захотел жить у дочек: старшая была за бригадиром, Катерина за Ильком. Слепил себе старый мазанку за рекой под горой. Проходил улицей все так же прямо, не сутуля плечи, длинная борода побелела вся, крепкое лицо в морщинах. По-прежнему ни на кого не смотрел, ни с кем первый не здоровался. Работал в огородной бригаде. Делал все молча, в разговоры не вступал, про житье-бытье на Севере не рассказывал.
Пришла война. Немцы оказались в селе. Новые власти предложили старому вернуться в свой дом. Отказался: «Я свое отжил. Что из каменного дома, что из халупы — у меня уже одна дорога…»
Сыны пожадничали на отцовское добро. Вернулись из города, поселились в каменном доме. Говорили, сердился старик, грозил им: «Не спорьте с властью! Вернется эта власть, попомните мое слово, и дывиться, не пришлось бы вам, хлопцы, отдуваться своими боками».
Но хлопцы вели себя тихо, а как только загудело, заревело за Днепром, подступили наши, оставили они родное подворье и вновь подались в город.
«БУНТ»
Подошли дни, когда люди лишались сна. Жизнь заворачивала так, что потряхивало, как в землетрясение, из-под ног земля уходила — временами жутковато становилось.
Пока шли разговоры, на собраниях при чадящей керосиновой лампе до третьих петухов засиживались, кричали, спорили, размахивая руками, — после в школе долго держалась махорочная угарная вонь, — было одно. Думалось, может, будет, а может, и нет… Ну, покричат, «поагитируют», и останется все по-старому. А вот когда те, записавшиеся первыми, повели лошадей, повезли плуги, бороны, веялки, брички, семенное зерно начали ссыпать в общие амбары, — все становилось явью. Новое начиналось всерьез.
Во дворе Голуба обосновалась вторая бригада. На конюшне — кони, в сараях — «реманент»: плуги, бороны, сеялки. Уже общие.
Трудно было привыкнуть, понять, что твое уже не твое… Твой конь стоит в темной теплой конюшне, хрумкает себе сено, но, как только заслышит твой голос, вздернет голову, заржет призывно, косит по-родственному радужным глазом, ждет, когда подойдешь, а он уже не твой, и ты не хозяин, а просто дневальный… И обязан ко всем коням одинаково, потому что они — общие.
Дядько Иван — тот наотрез отказался дежурить на конюшне, его жеребец стоял слева, за отдельной загородкой, — не зашел ни разу, даже не посмотрел, как и что… Людей и то не спрашивал, будто и не было у него никакого жеребца.