Бабушка для Алеши — живая история. Она крепостное право помнила, рассказывала, как манифест «про волю» в церкви читали. Про Крымскую войну помнила. Как сухари велели сушить по всем хатам, зашивали в кули, везли на волах в Крым под Севастополь. А оттуда — раненых и увечных солдат. На скрипучих чумацких возах. Новая эра начиналась для нее с раздела земли. По ее словам, это недавно все произошло, она еще земли называла по-старому, по фамилиям панов-владельцев: Малинки, Котова, Маркасевича… Была еще Царина — царская земля. Вольной крестьянской земли и не оставалось.
Алеша добивался, сколько же на крестьянскую долю земли приходилось. Даже выгон и тот панским был. У того места, где скот тырловал возле речки, оказывается, раньше панская купальня стояла. И близко нельзя было подойти. «Кругом паны, — кряхтела бабушка. — Со всех сторон задавили».
И получалось так, что воспитывала у внука классовое сознание. Втолковывала, что, не будь революции, пришлось бы ему в подпасках, на панской службе грамоту проходить.
Для Алеши революция — легенда и живая быль. Дядько Микола Бессараб как-то в школе выступал, ради праздника гимнастерку натянул, крест-накрест кожаные ремни, ногу в блестящем хромовом сапоге — на стул, рукой за спинку ухватился — как на картине! Рассказывал, как брали Перекоп: переходили Сиваш вброд, по шею в ледяной воде, какой-то дедок им переход указал, они и ударили туда, где их беляки не ждали. Построжал дядько, подобрался, впервые Алеша шрам над бровью заметил — чиркнуло осколком.
Отец его у пана Маркасевича свиней пас. «Из гов…» — дядько Бессараб сгоряча чуть не ляпнул слово, которое в школе, среди тех, «за кого кровь проливали», кому «счастливую жизнь отвоевывали», не полагалось произносить. Но вовремя спохватился, поправился: «Из навоза батько не вылазил».
Помнили люди старого Бессараба — в великой бедности жил человек, а сын «вышел» в председатели Совета, на тачанке ездит. Может кого угодно «за нарушение» и в «холодную» посадить. Власть.
Семнадцати лет подался Микола Бессараб в Червону Армию. Алеша высчитал, вздохнул, старый уже дядько, двух годов до тридцати не хватало. А рассказывал, будто вчера все было. Как пленили белого полковника в степях Таврии за Каховкой. Как донского сотника самолично из «винта» срезал.
Дядько Микола руки «навскидку», глаз прижмурил, показывал, как все происходило. Трахнул — и готово, наповал. Нет беляка!
На партах сидели, стояли у стен, яблоку негде упасть, а тишина такая — никто не шелохнется.
Серебряную шашку взял на память дядько Микола. Висит и теперь дома. Пообещал: в другой раз принесу покажу.
И когда хор заводил знаменитую в те годы «Там вдали за рекой догорали огни…», Алешу бросало в зарева, пожары, бои. Низкий голос Тани Мирошниченко повествовал о «сотне юных бойцов из буденновских войск», поскакавших в степи на разведку. Подхватывал хор, вел песню сумрачно, сурово.
Галя Мирошниченко вступала в самом трогательном месте:
Голос ее весенней чистоты, особенной — мама говорила — «солнечной» — окраски взвивался в таком страдании, что невозможно было выдержать.
Будто про твою судьбу, про твою долю пела Галя.
У сестер лучше всего выходили песни про разлуку, о гражданской войне, о смерти бойца. Слезы звенели в их голосах. Слушать трудно было. Сердце заходилось.
Нелегкая судьба выпала на долю девочек.
Жили они под горой. Мать едва справлялась с детской оравой: кроме Тани и Гали, были Петрусь — в первый класс пошел, и Катя — под стол пешком ходила.
Батько их погиб в прошлом году. Возвращались из гостей. В Петриковку на свадьбу ездили. Просила титка Марфа мужа перед спуском с горы: «Затормози». Обычно крепкой веревкой одно колесо привязывали, оно не могло крутиться, тормозило, или специальное «гальмо» на цепи под колеса подкладывали. Дядько Мирошниченко был такой: чувал пшеницы — пудов двенадцать в том чувале — взвалит на спину и попер. И тут, хмельной, заартачился: «Шо я, коней не удержу! Гарба пуста…»
Ко всему пьяненькая кума вмешалась в семейный разговор, подзадорила: «Та мы с кумом… Куды кум, туды и я… Верно, кумонько?..» Норовила за плечи кума ухватиться. «Ой кум до кумы залыцявся…» — завизжала не в меру расходившаяся кума. И это были последние слова, которые слышала титка Марфа. Она плюнула, слезла с гарбы, пошла пешком.
Лошади понесли. Не удержал их дядько Мирошниченко на крутом спуске.
…Мимо Алешиного двора в грохоте пронеслась гарба. Вороные кони дико всхрапывали, все в мыле, глаза бешеные. Задние ноги побиты в кровь, видно, держали с горы сколько могли, гарба накатывалась, деревянные вальки молотили по ногам, не выдержали кони, понеслись вскачь.