Многие годы одну дорожку топтал старый Турченко. Из дома — в церковь, из божьего храма — домой. Больше никуда. И к нему никто. И он в гости ни к кому. Шел, постукивал по твердой утрамбованной земле крепкой ясеневой палкой. И гупающие, далеко разносившиеся удары его палки не только приводили в неистовое волнение всех собак, но и должны были напоминать нерадивым прихожанам об их долге перед всевышним, перед Христовой церковью. По этому требовательному, напоминающему постукиванию, по собачьему перекатывающемуся лаю можно было проследить его путь через все село.
Маленький Алеша заигрался на дороге, не заметил, как над ним наклонился Турченко. Потянуло непривычным тошнотным дымком ладана, мертвым запахом васильков, крепкие пальцы хватанули за ухо, потянули с земли:
— Ты чей?..
Вот те на! Что он, первый раз соседского хлопчика увидел?
— В святу церковь чого не ходишь? Басурманом растешь? — допрашивал его старый. — И в этом годе не причащался?
Алеша попытался вывернуться, дядько крутанул ухо так — в глазах потемнело.
— С кем же я в церковь пойду, — Алеша чуть не плакал. — Татусю — нельзя, маме — нельзя, учителя, а бабушка старая, говорит, не дойду.
— Передай старой, — приказал Турченко, — батюшка гневаются, забула дорогу в церковь… — Он поднял свою толстую палку, грозно потряс ею в воздухе: — Батькови своему, безбожнику, скажи: богохульникам и отступникам, яки виру свою продали, и дитям их — така кара уготована!..
Алеша, в слезах, к бабушке.
Бабушку затрясло всю.
— Не ему, не ему людей совестить. Забув, як бандитов переховував, добра грабленого, кровью взятого, сколько через его руки прошло. Старостою став, думает, все грехи замолыв. Таким и бог не прощает. Я с ним в божьем храме рядом не стану, а вин мене поприкать!..
В такие минуты бабушку трудно было остановить. Алеша боялся: схватит рогач и побежит вдогонку за Турченко… Вспыльчивая и гневливая была бабушка.
И сколько же тайн она хранила! Кто знал, кто мог подумать, что старый Матвей Турченко, церковный староста, такой чинный, неприступно-важный, пахнущий ладаном и восковыми свечами, в гражданскую войну с махновцами вязался, перепрятывал бандитов у себя. Никому об этом бабушка, никогда. Первый раз прорвалось.
…Был однажды Алеша с бабушкой в церкви. Протолкались, стали недалеко от входа. Мужики переминались с ноги на ногу. Женщины, дети. Сморкались, шептали что-то вслед за священником, который едва угадывался в темноватой глубине алтаря в своих светлых ризах. Душно, томно было в церкви от людского дыхания, прелой вони отсыревших одежд, от потрескивающих, оплывающих свечей перед ликами святых в боковом приделе.
Но вот священник начал что-то возглашать, читал какое-то послание. Не как обычно читают, а нараспев, то поднимая голос, то понижая… Выпевал. Его сменил невидимый хор. В согласном звучании выделялся высокий женский голос: «Святый боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас!»
Эти слова уловил и расслышал Алеша. Они прозвучали мольбой, скрытой надеждой.
Значит, бог помиловал Турченко, простил ему грехи, если доверил в своем храме дела вершить?
Когда священник отправлялся в обход по своему приходу, Турченко заходил во двор первым, спрашивал хозяев, желают ли они принять батюшку. И лишь после этого высокий батюшка — светлые волосы до плеч, на груди большой крест — заходил в хату, перекрестившись на пороге; смирная лошадка, следовавшая за ним, останавливала, как по команде, бричку с дарами возле двора.
Церковь закрыли в самом начале коллективизации. Иконы выбросили и сожгли, за церковной оградой пламя шугануло под самое небо. Начали было разбирать и самую церковь, чтобы построить новый клуб, вскоре бросили. Не до того стало.
Матвей Турченко долго в колхоз не вступал. Антихристово дело власть затеяла. Держался до последней возможности. Пригрозили выселить, хату снести. Отвел коня на колхозный двор, сдал инвентарь, какой был, но на работу не вышел: «Старый. Жинка хвора… А диты не работники». Так никто из их семьи в колхозе и не трудился. Как и прежде, жили осторонь. Кормились тем, что сеяли на большом приусадебном участке.
У Турченко двое сыновей: старший Дмитро и Павло. Павла надо было постоянно опасаться. Того и жди какой-нибудь пакости. Приземистый, шея волчья, короткая, голова вросла в туловище, взгляд вороватый, боковой, не поймешь, на тебя смотрит или по сторонам шастает. Зазеваешься, в городки идет игра, он тебя и съездит палкой по ногам. Или другое. Обоймет за плечи — первый друг-приятель, в сторонку тебя вроде ненароком подаст, и слетишь в ров, в крапиву… А то ногу незаметно подставит, когда заиграешься, бежишь, ничего перед собой не видишь — и вдруг: бац! Носом с землей Алеша целуется, кровавыми пятнами траву приминает, а Павло гогочет: «Чего ж ты, дурень, под ноги не смотришь!»