Алешина мама сказала, сколько у них в закроме пшеницы. Попросила хотя немного оставить детям. Уполномоченный сказал:
— Не могу. Вы будете паек получать.
Сказал, когда приедут за зерном.
Бабушка дома в слезы, в крик:
— Дурна ты, дурна! Горя, лиха не бачила. Хто ж теперь признается, что зерно есть. Выгребают же дочиста! Сказала бы, перемололи все. Пропадем с голода! Сховай хоть трохи!
— Замовчить, мамо!
И Алеша поддержал свою сознательную маму. Государству хлеб нужен. Только кулаки гноят зерно в ямах. Сам ходил с бригадой, участвовал в хлебозаготовках. В школе попросили активных пионеров помочь бригадам содействия. Алеша вместе с дядьками заходил в хаты, солидно сидел на лавке, ждал, пока шли разговоры о погоде, а потом и о хлебе.
— Нема хлиба, — хмуро говорила хозяйка. Хозяина почти никогда в такие минуты не оказывалось дома.
— А як пошукаемо?
— Шукайте…
Выстукивали под печью, в углах… Выходили во двор. Стальной щуп Алеше:
— А ну лезь, хлопче.
И Алеша вершил государственное дело, лез на сено, старательно проверял щупом, не спрятано ли под ним зерно. Навозные кучи и те щупом обследовали.
Под зиму у кого оставалась мука — пекли хлеб с кукурузой. Дрожали над каждым початком, вылущивали до зернышка. В ступе толкли, крупа шла на кашу. Вспомнили: еда есть такая — мамалыга. Румыны, мол, одной мамалыгой и живут, без хлеба обходятся. В мамалыгу масло надо, а где оно? У кого кукурузы не было, тем совсем плохо приходилось. Картофель родил плохо. На квашеной капусте да соленых огурцах долго не протянешь.
Турченки накрепко отгородились от мира. Во дворе как вымерло, никого не увидишь. Окна изнутри занавешены ряднами, пес от двери не отходит. Алеша постоит на углу, попрыгает от холода то на одной ноге, то на другой и побредет домой с нерешенными задачами. И долго как воспоминание тянется следом странно знакомый сладковато-поджаристый запах… Алеша останавливался, принюхивался, как голодная собачонка. Из трубы или от двери просачивался сытный, необычный для нынешних времен запах. Даже голова кружилась.
Хата Турченко немо глядела на дорогу затемненными окнами. В полном расстройстве — задача никак не выходила — Алеша с разгона — будь что будет — пролетел двор, собака не успела метнуться от конюшни, вскочил через незапертую дверь в хату Турченко. Дмитро за столом, будто вечер наступил, при свете керосиновой лампы читал.
В полутемной нагретой хате празднично пахло печеным хлебом, поджаристой душистой коркой.
На лавке напротив печи, у самой двери, на противне, небрежно приброшенном широким полотенцем с вышитыми петухами, румянились коржики. Круглые, полумесяцем, уголком… Сколько же их было!
Голодная слюна прожгла желудок, судорожно свело ноги. Шагу не мог ступить Алеша, глаз не мог отвести от сытно дышавших коржиков.
Дмитро сердито бросился к Алеше, хотел вытолкать. Алеша отталкивал его слабыми руками, уперся в порог. Дмитро, добрый хлопец, застыдился. Схватил с противня коржиков, обеими руками захватил, насовал их Алеше в карманы. Штук шесть, не меньше, дал. Алеша сглотнул их, до своего двора не успел дойти.
С того дня Алеша появлялся возле хаты Турченко, как по зову неслышной трубы. Может, люди и не чуяли слабый, еле уловимый поджаристый душок коржиков, для Алеши он жил, как заячий след для гончей. Помимо воли вел его этот след под самую хату. Дома давно хлеба не видели. Часами простаивал Алеша, терпеливо выжидал, обреченно шмыгал носом.
Только стукнет дверь, Алеша из-за угла — и по-родственному:
— Добрый день, титко…
Бывает, и прогонит титка Ганна:
— Иди, иди, нема Дмитра дома. Никого нема. — А бывало, не выдержит, пустит в хату, протянет коржик. Скажет, отводя глаза: — Из высевок… Последнее доедаем.
Люди, видно, догадывались, знали другое про Турченко.
В зимний сумеречный день Алеша напоил корову, вышел из конюшни. Мимо двора катила тачанка, позвякивая, подпрыгивая на кочковатой, едва притрушенной снегом земле. Кони шли недружной рысью, притомились. Издалека шли, определил Алеша. Из района.
Тачанка не завернула еще за угол в проулок, а из своей хаты выскочил старый Турченко, на ходу натягивая пальто, подался в огороды. За ним выбежали титка Ганна и Павло, погнали в другую сторону, к речке.