Кто-то успел предупредить их о нежеланных гостях. Дмитро был в городе, куда-то поступал.
Алеша вслед за тачанкой, за людьми подался во двор к Турченко.
Яму на склоне нашли сразу. Потыкали щупом возле тропки, затем направились к голой яблоньке, покрутились, наткнулись на бугорок. Под этим бугорком оказалась яма. Как землянка. Верх закрыт досками, соломой, привален землей.
Из ямы, из сундука, начали выбрасывать меховые шубы, цветастые шали, сукно в отрезах, сапоги, связки кожи. В специальном углублении обнаружили маленькую скриньку. Тяжелая оказалась. Вдвоем едва подняли на вытянутых руках. Разбили крышку, там посерьезнее обнаружилось: церковная утварь. Солнечно вспыхнувшие золотые кресты, маленькие крестики, широкая чаша с драгоценными каменьями. А под ними — тяжелые литые рубли царских времен, нитка жемчуга…
— Да он не только церковь ограбил, — сказал приехавший из района.
Дядьки крутили головами, сроду таких богатств не видели. Из каких далей приплыли они в цепкие узловатые руки старого Турченко? Настоящий клад.
…У Грицька Босого и впрямь были рысьи глаза. Недаром объездчиком работал, ловил в поле тех, кто колоски стриг на колхозном поле, или корову свою в суданку запускал, или в кукурузу непрошеным забирался.
Рассказывали люди, возвращался ночью он с собрания. Мимо двора Турченко проходил, заметил: в огороде фонарик мигал. Пробрался тайно в другой раз, подготовленную яму обнаружил… Когда все снежком притрусило, он и сообщил властям о своих подозрениях.
Тачанка, нагрузившись ценностями, уехала. Пришли другие. Начали шуровать по всему двору.
Двор был изрыт «кротовыми» норами. Они шли то прямо, то уходили под стену. И в каждой пшеница: по полведра набирали… Привезли веялку.
Алеша ожесточенно крутил ручку веялки. Прямой участник всего, добровольный помощник. Пасмурен, суров, неприступен.
Дядьки из комиссии дымили самокрутками. Запавшими от недоедания глазами поглядывали на ворох золотистого зерна — с осени пшеницы не видели. Дети дома на кукурузе да макухе сидели.
Мешок с зерном с кряхтеньем вчетвером, со всех углов, едва поднимали на подводу. Прежде играючи вдвоем перебрасывали.
Титка Ганна и Павло пошли по людям. Переночуют то у одних, то у других.
Подошел апрель. Высокое солнце сушило землю, на буграх поднялась изжелта-зеленоватая щетинка травы. Алеша брел из школы. Едва-едва шел, пошатывало, голодно кружилась голова.
Перед кладбищем, у самого рва, в стороне от дорожки, он увидел что-то издали похожее на куль. Подошел поближе. Разглядел. Лежал человек. Лицо его вздулось, словно желтоватый пузырь, водянисто-толстые ноги выглядывали из валенок.
Алеша угадал в нем Павла. Повинуясь какому-то зову, тот добрался до кладбища. А может, кто подвез его сюда и оставил. Все одно… Страх и жалость пронзили неокрепшее сердце Алеши.
— Павло! — позвал он. — Воды тебе? Хлеба?..
Если бы можно было его спасти!
Павло смотрел в небо. Он лежал на самом солнцепеке, над ним кружились большие зеленые мухи, глаза его остекленели…
Титка Ганна дотянула почти до лета. Забурели уже черешни. Алеша увидел ее в своем саду, обрывала ягоды в передник. Не узнал поначалу. Крикнул хозяйственно, грозно:
— Вы что тут делаете, титко!..
Титка Ганна глянула на него нездешними, блеклой голубизны глазами. В них не было ни страдания, ни горя. Все выпил и обесцветил голод. Губы ее дрогнули. Она выдохнула бессильным шепотом:
— Дытыно, хлебца дай… Хоть крыхотку вынеси…
— Нет у нас хлеба, титко, — сказал Алеша. Вспомнил про макуху: — Подождите, я сейчас…
Титка Ганна взяла кусок макухи, обиженно проныла, как маленькая:
— Хлебца-а…
Открыла рот — голые красные десны, ни одного зуба не осталось, — начала сосать макуху.
Больше Алеша ее не встречал.
БЕЗ ОТЦА
Долгой, тяжелой, бесконечной казалась дорога из школы домой. Моросил мелкий весенний дождь. Скользили, разъезжались ноги на неровной узкой дорожке.
А в голове звучит, приплясывает неизвестно из каких далей приблудившаяся песенка:
Давнее, полузабытое… Из счастливых снов…
На печи всегда тепло. Печь была малым домом. На печи спали, на печи бабушка пряла и рассказывала про старинное житье-бытье. Печь казалась просторной. На ней играть можно было, переводить картинки, рисовать — низенькая скамейка заменяла стол. У печки вечерами подвешивали пузатенькую яркую шестнадцатилинейную лампу «чудо» — становилось светло как днем. Алеша осваивал грамоту, читал.