Мама рядом стоит, дышит, как после пробежки, тоже несладкая и для нее дорога, делает вид, что все обыкновенно, разглядывает только-только вылупившиеся на вербовой ветке слабенько вздрагивающие сережки.
— Смотри, Алеша!
Алеша приходит в полное расстройство. Что он, вербы не видел! Тут человек погибает, а ей хоть бы что! Он хрипло, с сапом хватает воздух, подгибает ноги, клонится вперед — вот-вот рухнет прямо в грязь, на дорогу.
Мама уходит вперед, Алеша стоит. Не двигается. Мама оглядывается:
— Ты уже отдохнул?
— Я не могу идти! Сил нет, понимаешь?
— Ты хочешь, чтобы я тебя на руки взяла? — У мамы ровный, смертельно усталый голос. — Пойдем, сынок. Еще немного, и мы дома… Галушки сварим.
Лучше бы она не вспоминала про эти «галушки». У Алеши лютые колики в животе, темное кружение. Все равно что приговоренному напомнить про плаху и петлю. Такие были галушки в тот год.
В пайковой муке, которую выдавали, мелкие остья. Ни отсеять, ни выбрать. Хлеб не испечь. Одни галушки выходили. Остья застревали глубоко во рту, кололи, сопишь, как пес, у которого мелкая косточка застряла где-то в горле, отхаркиваешь, отплевываешь. В то время все было в невыносимую обиду.
Выскочил Алеша из-за стола. В горле саднит, дерет.
— Не буду есть! Ничего не буду…
В другой раз всерьез полез в петлю. Закрылся на крючок. Взобрался на стул, прикрепил веревку к потолку, к тому месту, где лампа висела.
До этого во всех взрывах, метаниях было подобие игры, когда ты подбираешься болезненным обостренным чувством своим к той мерцающей тускло грани, за которой ты уже не ты, тебя нет, ты не существуешь. Ты пока еще дышишь, вокруг тебя дневной свет, ты стоишь на своих ногах, и в твоей доброй воле п е р е й т и или не п е р е й т и. В тот раз, запершись в залике и взобравшись на стул с петлей на шее, он пережил черное, затягивающее в бездонную воронку мгновение… Он в самом деле мог оттолкнуть стул и повиснуть. Надвинулось, закружило яростное, вихревое в немом крике:
— Жить зачем? Кому она нужна, такая жизнь!..
…Гремело в праздничном переливе свечей и лампад многократно повторенное: «Всякое дыхание да хвалит господа!..»
В школу ходил. За железной оградой двери настежь в церковь, из них выплывал синий вечерний дымок. Подошел ближе — в темной глубине мерцающий блеск множества огоньков. На паперти людей не было. Оглянулся Алеша, не видит ли кто, куда собрался учительский сынок, и нырнул в церковь. За старухами в темных платках пристроился. Не успел оглядеться, священник в праздничном облачении провозгласил с амвона торжественно громко, нараспев: «Всякое дыхание да хвалит господа…»
Хор подхватил, повторил эти странно-непонятные, величаво-спокойные слова.
Смысл простой оказался. Объяснил татусь. Покосился, но расспрашивать не стал, где услышал сын это изречение. «Дыхание» — значит живое. Пока дышишь, то и живешь. Жизнь как бы в награду дана.
Понравились эти слова. Запомнились. Жизнь-то действительно в радость. Кого за нее хвалить — дело десятое. На реку в жаркий день. Корову рано поутру по росе на выгон отогнать. Первый помидор на грядке ухватить, выждать, пока нальется тугой красной, сладостью, и «хрумкнуть» на восходе, когда домой огородами с выгона возвращаешься. Мяч с ребятами гонять в поле дотемна. На молотилке до седьмого пота, до смертельной устали. Книги читать, жить сразу многими жизнями.
А теперь мир переворачивался. Все по-другому. Одни беды виделись со всех сторон. И больно все, будто кожу содрали с тебя живого, к чему ни прикоснешься, все печет.
Разве это жизнь? За что хвалить-то и кого?!
Один толчок, одно движение — и освобождение от всего. Жизнь удержала, позвала отдаленным, глухим голосом мамы:
— Алеша, открой… Я тебе говорю, открой…
Родной голос. Из шумящих, потрескивающих, расходящихся миров! Он звучал, летел издалека, с затерянного в пространстве, пронзающего мглу маяка:
— Открой! Мне нужно в комнату.
Мама повторяла размеренно, спокойно:
— Открой дверь… Подними крючок… Мне нужно в комнату.
И несильно дергала дверь. Крючок сам собой и выскочил из пробоя. Такие запоры у них были.
И в эту минуту петля соскользнула с подбородка, перехватила гортань. Радужно мигнуло… Резала веревка, душила, рвала. Наваливалась мгла. Удушье волокло за собой. Захрипел…
Мама — ножом по веревке. Руки тряслись, никак петлю не могла ослабить. Рванулся воздух в грудь, живительный, свежий. Алеша из мглы — на свет, к солнцу.
Больше судьбу не испытывал. Заглянул краешком, что там за гранью.
За что он мучил ее, свою добрую и мужественную маму, думал он с поздним раскаянием. Смирялся. Становился ласковым, послушным. Нес ее тетради из школы. На стол подавал. И снова взвивались неподвластные ему жестокие силы. Меркло все в мире. Оставались боль и страдание.