Это было тоже сказано весело, но с предостерегающим металлом в голосе. Начальник похлопал меня по плечу и, поблескивая начищенными сапогами, пошел к пирующим.
Терпеть не могу, когда меня похлопывают по плечу. Я озлился: «Я вам сейчас волью, хлопчики!»
— Ну-ка уйди, Зин! — сказал я так, что Зина отскочила от Феди. Она запудривала ему синяк под глазом.
И сразу же приступил:
— Сволочи! Молокососы! Вы что!.. Другого времени выбрать не могли?!
Но тут меня нахально прервал Петька.
— Чего разорался, — сказал он и сплюнул в сторону. Плевок-то был с кровью, — видно, зубы ему Федька разбил. Ничего подвесил! — Тоже мне, нашелся идейный! Плевать я на вас всех хотел!..
Петька быстро пошел к калитке. Повернулся и сжатым кулаком погрозил Феде:
— А ты!.. Попомни… Мы с тобой еще схлестнемся!
И столько злобы было в том, как произнес он слово «идейный» (при чем оно здесь было?), как погрозил Феде, что я даже растерялся.
— С чего это он? — Я повернулся к Феде.
— Мерзавец! — убежденно и мрачно сказал Федя. — Такой мерзавец!
— Из-за чего вы сцепились?
Но Федя объяснять ничего не захотел. Уперся как бык. Я и так и этак. За живое меня забрало. Не похоже было на обычную драку.
Но Федя ни с места. Вот с ним всегда было трудно. Прямо какой-то ненормальный.
Учителя его считали средним учеником. Со странностями. Он мог получать двойки-тройки, а потом вдруг перескакивал на пятерки. Говорили, что его порол до самых последних времен отец, здоровенный моторист-пьяница с «Грозного» — буксирного катера. Может, поэтому и держался Федя в классе настороженно-замкнуто, ни с кем не дружил.
Я считал, что знаю его лучше, чем другие.
Это было время, когда после большого перерыва начали устраивать елки и встречать Новый год в школах. Вот и у нас был новогодний костюмированный бал-маскарад, как об этом извещали радужные афиши, расклеенные на всех этажах школы.
Меня определили распорядителем. Я должен был встречать всех у входа — объявлять: «У нас в гостях…» — многочисленных снежинок, звездочетов, арлекинов, какую-нибудь ночь (черный плащ с блестящими звездами), Людмил и Русланов и тому подобное. Было шумно, весело.
Федя Родченко как-то неожиданно возник передо мной. Он был без карнавального костюма и без маски. Я заволновался. Это моя привилегия, привилегия распорядителя.
Я преградил ему дорогу. Он мотнул головой и сказал: «Объяви».
Вот это здорово! Пришел без костюма… Но я вспомнил, что распорядитель должен быть обходительным, вежливым.
— Как же тебя объявить?
— А ты посмотри внимательнее и догадайся…
Он отставил ногу. Руки засунуты за борт темно-синего кителька с блестящими «морскими» пуговицами. Челочка, как-то не по-обычному взбитая, поднята вверх. Продолговатое лицо в темных веснушках. Ореховые, темные, сумрачные глаза. Что-то было в них тяжкое, беспомощно-тревожное, напряженное.
Глаза больше всего меня и смутили. И все же я решил, что Федька меня разыгрывает. Об этом я ему и сказал.
— Эх ты, распорядитель… Лермонтов я. — Он досадливо оттер меня плечом и вошел в зал.
Так и ходил он потом — одинокий, сумрачный, со своей необыкновенной челочкой. В разговоры ни с кем не вступал. Не танцевал. И так же неожиданно исчез, как и появился.
И я подумал, как же, должно быть, тревожно и трудно живется человеку, который так уверенно осознает свое сходство с Лермонтовым и которого дома так, за здорово живешь, может выпороть пьяница отец.
Я вспомнил, кто-то говорил, что Федя тайком от всех пишет стихи.
Я попросил его прочитать мне что-нибудь или дать для стенгазеты.
Он побагровел и даже, заикаясь от злости, сказал:
— Ид-ди ты… знаешь к-куда…
Ну, что мне оставалось делать? «Черт с тобой! Играй в непризнанного гения! — решил я и долго не вступал с ним ни в какие разговоры. — Тоже мне… Лермонтов! Двойки да тройки на лету схватывает. А корчит из себя…»
Я решил, что он позер. Из породы тех тяжелых людей, которые выдумывают себя. Так и идут по жизни. Все время чем-то обиженные, непризнанные.
На уроках он мог сидеть, часами уставясь в одну точку. Он, казалось, ничего не замечал, не слышал. Его вызывали учителя. Он, словно очнувшись, неловко поднимался, переминался с ноги на ногу. Смотрел куда-то в сторону своими ореховыми, тревожно блестящими глазами.
Так и держался он все время в стороне. Что-то разглядела в нем Зина. Весной, незадолго до выпускных экзаменов, они начали появляться вместе.