АРКАДИЙ ГАЙДАР, ОЛЕГ ЛУКОШИН
СУДЬБА БАРАБАНЩИКА. ХАРДРОКОВАЯ ПОВЕСТЬ
От авторов:
Новые времена требуют новых смыслов. Новые смыслы привносят новое восприятие в старые истории. Мы предприняли попытку «осовременить» повесть одного из нас, созданную более семидесяти лет назад, с целью вдохнуть новую жизнь и наполнить современным звучанием давнишний, но ничуть не потерявший своей привлекательности сюжет.
Более того, мы постарались не утерять и очарование того тревожного, но яркого времени, в которое был создан первый вариант повести. Получившийся результат кто-то назовет «альтернативной историей», кто-то «сюрреалистическим трэшем», кто-то придумает другое определение. Нам же кажется, что мы создали лишь ещё один вариант вечного противостояния Добра со Злом.
Только что здесь Добро, а что Зло?..
Когда-то мой отец воевал с белыми, был ранен, бежал из плена, потом по должности командира сапёрной роты ушёл в запас. Рок-н-ролл, рождённый пролетариатом Северной Америки, уже блуждал тогда по просторам Советской России.
Отец рассказывал: как-то раз, после долгого и кровавого боя, в разбитом обозе белых нашёл он новенькую полуакустическую бас-гитару. Лишь две недели понадобилось ему, чтобы освоить премудрости игры на ней. А потом с двумя красноармейцами-энтузиастами создали они военный рок-ансамбль. На привалах, выступая перед бойцами, исполняли задорные хиты Чака Берри. Бойцы улыбались, подпевали и шли рубать беляков с удвоенной силой.
«Самое главное в жизни – это Ритм, – любил повторять отец, и я понимал, что произносит он это слово с большой буквы. – Весь мир на нём держится».
Моя любовь к року – от него.
Мать моя утонула, купаясь на реке Волге, когда мне было восемь лет. От большого горя мы переехали в Москву. И здесь через два года он женился на красивой девушке Валентине Долгунцовой, которая понравилась мне и, чего скрывать, частенько стала выступать объектом моих разнузданных подростковых фантазий.
Люди говорят, что сначала жили мы скромно и тихо. Небогатую квартиру нашу держала Валентина в чистоте. Кружилась по комнате за уборкой и напевала песни Вадима Козина. Одевалась просто, вела себя скромно, слова лишнего вслух не позволяла. Об отце заботилась и меня не обижала.
Но тут окончились распределители, разные талоны, хлебные карточки. Стал народ жить получше, побогаче. Разнообразнее стала и культурная жизнь – из окон доносилась заводная музыка, в кинотеатрах появлялись фривольные комедии. Стала чаще и чаще ходить Валентина в кино и на дискотеки, то одна, то с провожатыми. Домой возвращалась тогда рассеянная, задумчивая и, что там в кино делала, никогда ни отцу, ни мне не рассказывала.
И как-то вскоре – совсем для нас неожиданно – отца моего назначили директором большого магазина грампластинок.
Был на радостях пир. Пришли гости. Пришел старый отцовский товарищ Платон Половцев, с которым они играли в армейском ансамбле, а с ним и его дочка Нина, с которой, как только увиделись мы, – рассмеялись, обнялись, и больше нам за весь вечер ни до кого не было дела.
Стали теперь кое-когда присылать за отцом машину. Чаще и чаще стал он ходить на разные заседания и совещания. Брал с собой раза два он и Валентину на какие-то банкеты. И стала вдруг Валентина злой, раздражительной.
Начальников отцовских хвалила, жён их ругала, а крепкого и высокого отца моего называла рохлей и тряпкой.
Много у отца в магазине имелось блюзовых, джазовых и хардроковых пластинок. По особому распоряжению правительства был разрешён и экспорт пластинок панковских групп, их перестали считать буржуазными дегенератами – тут же и отечественные панк-команды стали появляться. Ну, и попса всякая лежала. Часто приходил я к нему в двухэтажный, весь прозрачный и просторный магазин и, пользуясь родственным блатом, забирал домой целые кипы дисков – с единственным условием: вернуть в целости и сохранности. Особенно налегал на хард-рок – к нему душа моя прикипела страстно. Весьма расширил я свой кругозор за то счастливое, но, увы, непродолжительное время отцовского директорства.
Долго в предчувствии грозной беды отец ходил осунувшийся, побледневший.
И даже, как узнал я потом, подавал тайком заявление, чтобы его перевели заведовать жестяно-скобяной лавкой.
Как оно там случилось, не знаю, но только вскоре зажили мы хорошо и весело.
Пришли к нам плотники, маляры, электронщики; сняли со стены порыжелый отцовский портрет с кривыми трещинами поперёк плеча и шашки, ободрали старые васильковые обои и всё перестроили, перекрасили по-новому. В зале установили самую современную аудиосистему с мощными колонками. Украшала её вертушка «Sony» – не хай-энд, конечно, но аппарат в высшей степени качественный и достойный. «Тебе, – кивнул отец. – Слушай».
Рухлядь мы распродали старьёвщикам или отдали дворнику, и стало у нас светло, просторно и даже как-то по необычному пусто.
Но тревога – неясная, непонятная – прочно поселилась с той поры в нашей квартире. То она возникала вместе с неожиданным телефонным звонком, то стучалась в дверь по ночам под видом почтальона или случайно запоздавшего гостя, то пряталась в уголках глаз вернувшегося с работы отца.
И я эту тревогу видел и чувствовал, но мне говорили, что ничего нет, что просто отец устал. А вот придёт весна, и мы все втроём поедем в Турцию – на курорт.
Пришла наконец весна, и отца моего отдали под суд.
Это случилось как раз в тот день, когда возвращался я из школы очень весёлый, потому что наконец-то взяли меня барабанщиком в школьную рок-группу «Серебряный четверг», известную не только по школьным сейшнам, но выступавшую порой и в клубах. Мастерства мне тогда ещё не хватало, но желания имелось с избытком, им я и компенсировал отсутствие опыта. Парни из группы порой хмурились на мои ошибки и сбои, но меня терпели и отказываться от меня не собирались. Всё же, видать, чувствовали во мне потенциал.
И, вбегая к себе во двор, где шумели под тёплым солнцем соседские ребятишки, громко отбивал я линейкой по ранцу ритм цеппелиновской «Песни иммигрантов», когда всей оравой кинулись они мне навстречу, наперебой выкрикивая, что у нас дома был обыск и отца моего забрала милиция и увезла в тюрьму.
Не скрою, что я долго плакал. Валентина ласково утешала меня и терпеливо учила, что я должен буду отвечать, если меня спросит судья или следователь.
Однако никто и ни о чём меня не спрашивал. Всё там быстро разобрали сами и отца приговорили к пяти годам, за растрату. Мне вдруг подумалось, что причиной этой крупной недостачи мог стать я. Я лихорадочно вспоминал, все ли пластинки вернул в магазин и к ужасу своему нашёл под ворохом газет два диска «Блю Ойстер Калт».
Горечи моей не было предела! С дрожью в сердце признался я Валентине, что отца посадили из-за меня. Я срочно хотел ехать в прокуратуру, в суд, в сибирскую ссылку – лишь бы искупить свою вину. С нервной улыбкой на губах она объяснила мне, что вины моей в этом никакой нет и за две неучтённые пластинки в тюрьму бы не посадили. Здесь, сказала она, всё гораздо серьёзнее. Что же такое серьёзное скрывалось за всем этим, объяснять она не собиралась.
Перед сном, в постели я забрался с головой под одеяло. Через потёртую ткань слабо, как звёздочки, мерцали жёлтые искры света.
За дверью ванной плескалась вода. Набухшие от слёз глаза смыкались, и мне казалось, что я уплываю куда-то очень далеко.
«Прощай! – думал я об отце. – Сейчас мне двенадцать, через пять – будет семнадцать, детство пройдёт, и в мальчишеские годы мы с тобой больше не встретимся.
Помнишь, как в глухом лесу звонко и печально куковала кукушка и ты научил меня находить в небе голубую Полярную звезду? А потом мы шагали на огонёк в поле и дружно распевали простые рок-н-ролльные песни.
Помнишь, как из окна вагона ты показал мне однажды пустую поляну в жёлтых одуванчиках, стог сена, шалаш, бугор, берёзу? А на этой берёзе, –
сказал ты, – сидела тогда птица ворон и каркала отрывисто: карр… карр! И вашего народу много полегло на той поляне. И ты лежал вон там, чуть правей бугра, – в серой полыни, где бродит сейчас пятнистый бычок-телёнок и мычит: муу-муу! Должно быть, заблудился, толстый дурак, и теперь боится, что выйдут из лесу и сожрут его волки.
Прощай! – засыпал я. – Бьют барабаны марш-поход и вторят им все хард-роковые команды мира. Каждому отряду – своя дорога, свой позор и своя слава. Вот мы и разошлись. Топот смолк, и в поле пусто».
И виделся мне отец мой заключённым в цепи и, словно Прометей, возжелавший дать людям Огонь, прикованным к скале и терзаемым беспощадными стервятниками. Но не сломлен Прометей. Гордо смотрит залитыми кровью глазами, улыбается и кивает. «Встретимся ещё, Серёжка!» – слышу я его слова.
Так в полудрёме прощался я с отцом горько и крепко, потому что всё же очень его любил, потому что – зачем врать? – был он мне старшим другом, частенько выручал из беды и пел хорошие рок-н-ролльные песни, от которых земля казалась до грусти широкой, а на этой земле мы были людьми самыми дружными и счастливыми.
Утром я проснулся и пошёл в школу. И, когда теперь меня спрашивали, что с отцом, я отвечал, что сидит за обман и за воровство. Отвечал сухо, прямо, без слёз. Потому что два раза подряд искренне с человеком прощаться нельзя. Надо сказать, что дворовые пацаны после того, как отца посадили, совсем прекратили меня задирать. Даже денег не стреляли. Вроде как стал я теперь в их кругу уважаемым человеком, потому что быть сыном зэка, оказывается, почётно.
Отец работал сначала где-то в лагере под Вологдой, на лесозаготовках. Писал часто Валентине письма и, видать, по ней крепко скучал. Потом вдруг он надолго замолк. И только чуть ли не через три месяца пришла к нам странная открытка без указания обратного адреса.
«Серёга, – было в ней написано, – не забывай про Ритм. Твой Прометей».
…Два года пронеслись быстро и бестолково.
Весной, на третий год, Валентина, чья озорная и жаждавшая мужских ласк натура физически не переваривала одиночества и неразделённой постели, вышла замуж за инструктора Осоавиахима, кажется, по фамилии Лобачов. А так как квартиры у него не было, то вместе со своей полевой сумкой и небольшим чемоданом он переехал к нам.
В июне Валентина оставила мне на месяц сто пятьдесят рублей и укатила с мужем в Турцию.
Вернувшись с вокзала, я долго слонялся из угла в угол. И когда от ветра хлопнула оконная форточка и я услышал, как на кухне котёнок наш осторожно лакает оставленное среди неприбранной посуды молоко, то понял, что теперь в квартире я остался совсем один.
Я стоял, задумавшись, когда через окно меня окликнул наш дворник, дядя Николай. Он сказал, что всего час тому назад заходил некто Павел Барышев, «расхипованный», как выразился презрительно дворник, парняга. Это был гитарист нашей группы «Серебряный четверг». По словам дяди Николая очень досадовал, что я пропускаю репетиции, и сказал, что завтра зайдёт снова.
Ночь я спал плохо. Снились мне телеграфные столбы, галки, вороны. Всё это шумело, галдело, кричало. Наконец ударил басовый барабан, и вся эта прорва с воем и свистом взметнулась к небу и улетела. И я увидел себя летящим над бескрайним морем. Грозное, неистовое, оно омывало чёрную, одинокую скалу, на которой стоял прикованный железной цепью к камню человек. Прометей. Отец. Стая стервятников с жутким гиканьем налетала на него и сладострастно вырывала из плоти куски мяса. «Тебе дан талант! – слышался мне сквозь шум прибоя и ропот хищных птиц горький крик отца-Прометея. – Ты должен родить единственно правильный Ритм. Величественный Ритм освобождения. И тогда я смогу придти к тебе».
Потом всё исчезло и стало тихо. Я проснулся.
Наступило солнечное утро. То самое, с которого жизнь моя круто повернула в сторону. И увела бы, вероятно, кто знает куда, если бы… если бы отец не показывал мне жёлтые поляны в одуванчиках, если бы не пел мне хорошие рок-н-ролльные песни, те, что и до сих пор жгут мне сердце, если бы не напоминал мне о единственно правильном Ритме.
Первым делом я поставил на плиту чайник, потом набрал на сотовом номер Юрки Ковякина, которому целый месяц был должен рубль двадцать копеек. И мне передавали мальчишки, что он уже собирается бить меня смертным боем.
Юрка был на два года старше меня, он носил на шее цепь с пентаграммой якобы из чистого серебра и был гот, прохвост и выжига. Он бросил школу, а всем врал, что заочно готовится в духовную семинарию Церкви Сатаны, что основана каким-то Шандором Лавеем в самых глубинах североамериканского континента.
Он вошёл вразвалочку, быстро оглядывая стены. Просунув голову на кухню, чего-то понюхал, подошёл к столу, сбросил со стула котёнка и сел.