— Я, видишь ли, Саша,— начал он неуверенно, издалека,— экзамен сейчас сдаю. Пить перестал вовсе, я слово дочери дал и для себя решил: к вину больше не притронусь. А эта вот...— окинул взглядом усадьбу,— стройка, как ты говоришь, все силы мои поглощает. Я ведь не работаю, пока не работаю, а кормиться надо. Святым духом сыт не будешь.
— За кормежку такой дворец возводишь?
— Тут дочь моя жить будет. К тому ж и все мысли сюда направлены. А строить я люблю! У меня руки над доской поют. Я где-то слыхал: человек тогда проживёт не зря на свете, когда он дом построит, дерево посадит или книгу напишет. Вот это и есть моя книга.
В защитного цвета рубашке с карманами на груди и узенькими погончиками на плечах, в потёртых, ладно скроенных джинсах Грачёв скорее походил на скульптора, чем на плотника; в руках его, высвечивая золото естественного узора, играла отстроганная доска, на верстаке покойно лежал голубой тупорылый электрорубанок. Это он только что визжал словно поросёнок.
— Где живу? Вон домик-теремок, там окна с видом на море, голландская печка, есть диван и даже газовая плитка. Я жил там недавно, а сейчас комнату в доме отделал — вон ту, угловую. Пойдем, покажу.
Глазами хозяина, с пристрастием, Александр осматривал дом, разглядывал каждое вписанное в своё место бревно, каждую планку. Дивился красоте и точности всего сработанного. Дом походил на шкатулку, в которой все углы и линии подобраны с большим тщанием, всё отстрогано, отглажено.
«Его бы к нам на сборку»,— невольно подумал о Грачёве Саша.
Потом они пили чай. Из окна открывалась даль Финского залива, слышен был плеск волн и весёлый гомон купающихся и загорающих на солнце ленинградцев. Была середина июня, лето только начиналось. Александр никуда не торопился, у него был бюллетень на две недели, и он хотел провести их на даче, ничего не делая.
Всё больше занимал его новый друг Грачёв. «Вот ведь — пьяница, а как чисто, аккуратно всё делает. Видно, талант от природы». И ещё думал: «И в боксе проявил талант, и в столярных работах».
— А ты раньше-то строил чего-нибудь?
— Ещё с дедом мальчишкой плотничал. У нас ведь так: всё делали сами. Не то, что теперь: чуть что — слесаря зовут, электрика. И не один я строю. Тут два месяца бригада плотников работала.
— Нам на заводе слесаря нужны. Вот у меня подручного нет.
— Сразу-то, пожалуй, не сумею. У вас работы точные, лекальные.
— Не боги горшки обжигают. Доложу матери — пусть оформляет.
— Возьмет ли? Ведь знает...
— Строга к вашему брату, да будем просить. На колени встану.
Грачёв отвернулся к окну, глаза сузились, отрешенно смотрел в белесую даль моря. Александр невзначай тронул больную мозоль — сердце отозвалось тревогой.
— Нет уж,— сказал глухо,— просить не надо.
— Не твоя забота, Константин Павлович. Просить не просить. Я хоть и сын, а ничего без просьбы не выколотишь. Такая она у меня.
— В магазин мне надо.
— Сходи, а я здесь, на диване, книжку почитаю.
Александр решил подольше побыть у Грачёва; хотелось сгладить неловкость от нечаянно вылетевшего обидного слова.
Взял книгу, прилёг на диван. И почти тут же уснул. Не услышал, как на площадку к дому подкатила чёрная с жёлтыми подфарниками «Волга». В дверях появился сутуловатый невысокого роста крепыш с седой шевелюрой и карими глазами.
— Где Грачёв? — буркнул незнакомец.
— Уехал в магазин. Сейчас приедет.
— А вы?
— Я?..
Александр пожал плечами. Он окончательно потерялся и не знал, что говорить.
В теремок вошли женщина и девушка, поклонились Александру, а он, поднявшись с дивана и сказав: «Здравствуйте!», смотрел на женщину с едва скрываемым изумлением; узнал в ней ту, из-за которой вышел инцидент с Грачёвым. Стоял в полной растерянности и не знал, как себя вести. Женщина, а вслед за ней и девушка некоторое время внимательно и дружелюбно смотрели ему в глаза, а затем чуть заметно поклонились, пошли к морю. «Узнала она меня или нет?» — подумал Александр, вытирая платком обильно вспотевший лоб. Опустился на табурет у окна и долго смотрел вслед удалявшимся к морю. Мужчина остался на даче.
Александр чувствовал себя неловко. Чересчур важными показались ему пришельцы, особенно этот... «сытый барин». Сравнение, пришедшее на ум, было удачным, и он подумал: «Наверное, начальник».
Хотел уйти домой, но вспомнил о Грачёве. Смотрел в раскрытую дверь, наблюдал за сердитым незнакомцем: тот, сутулясь, швырял ногами щепки, ходил по ещё не застеклённым верандам и будто бы ругался. «Хозяин... Да, конечно, он тут хозяин».
Вернулись женщины. Девушка сказала:
— Вы лежали с папой в палате. Меня зовут Варей, а вас?
— Александром. Ваш папа пошёл в магазин, скоро придёт.
Варя кивнула и направилась в дом. «Как она похожа на Константина Павловича»,— думал он, провожая девушку взглядом. Она была в лёгком голубом сарафанчике; открытая спина, круглые плечи, полные руки чуть тронуты загаром. «Сколько ей лет?» — невольно возникал вопрос, наверное лет семнадцать? И ещё Александр подумал: «Как молодо выглядит мать Вари, как она красива, и как, должно быть, тяжело Грачёву было расстаться с такой женой».
Грачёв вернулся из магазина, позвал Александра в дом.
— Александр Мартынов, мой друг,— представил Грачёв.
«Барин» удостоил Александра взглядом, а женщины по очереди протянули руки, назвали себя.
— Оставайтесь с нами обедать,— сказала старшая.
— Нет, нет, пойду домой, живу тут рядом.
— Мы вас не пустим,— сказала Варя. И хотя она заметно покраснела при этом, но старалась быть смелой. Пожалуйста, оставайтесь обедать.
Стол накрыли на одной из веранд. Михаил Очкин и Грачёв принесли из машины ящик. В нем обед, и даже пирог, хранивший ещё тепло духовки.
Михаил Игнатьевич ловким движением раскупорил бутылку пшеничной водки, стали наливать в рюмки. Грачёв свою прикрыл ладонью.
— Трезвенник объявился...— буркнул «хозяин» и наполнил рюмки всем — кроме Варвары.
Выпили молча.
— Вот оно... так называемое «культурное пьянство»! — резюмировал Грачёв.
— Тоже мне... Проповедник!
Михаил Игнатьевич налил себе ещё рюмку, выпил. И, склонясь над тарелкой, ещё раз хмыкнул, улыбнулся ехидно, покачал головой.
И было во всей его фигуре столько снисходительного величия: мол, не тот я человек, которого следует учить, а, наоборот, все должны смотреть на меня и подражать мне.
Александр с мгновенной готовностью, со своей великодушной доверчивостью проникся почтительным уважением к хозяину, и даже первое впечатление, что перед ним «сытый барин», скоро у него рассеялось. Он по натуре был добр, доверчив, очень быстро подпадал под влияние, особенно, если влияние исходило от старших, от именитых, от тех, кого и общество признавало достойным уважения.
— Ты это что... серьёзно завязал? — пробубнил Михаил Игнатьевич.
— Слово профессору дал — не пить больше. И вот ей, Варе.
— Ну, ну, хорошо бы.
Михаил Игнатьевич налил рюмки всем остальным.
Александр много слышал о вреде спиртного, но не придавал значения этим разговорам, так как хотя и выпивал при случае, но считал себя непьющим. Здесь же, в присутствии незнакомых женщин, особенно Вареньки, боялся уронить мужское достоинство — пил вровень с Очкиным.
— Слово, говоришь, дал — эт хорошо! — продолжал Очкин, бубня себе под нос.— А чего оно стоит, слово твоё?.. Сколько раз давал его вот ей, Ирине.
Это было уж слишком! — при чужом человеке... Вот он всегда так: ни меры, ни такта.
Мать и дочь вмиг покраснели, потупили взор. Вилками ворошат кусочки мяса, но не едят. Александр сидел рядом с Варей; он краем глаза видел заалевший кончик её уха, над ним полумесяц локона темных волос.
— Вы говорите, папа давал слово,— нарушила она молчание. Голос её дрожал.— А я не слышала. Папа не давал мне слова, а если бы он дал, если б дал...
Грачёв положил ей на плечо свою большую сильную руку.
— Давал, доченька, давал. К сожалению, Михаил Игнатьевич прав.