Грачёв трудился молча, сосредоточенно — так он, наверное, боксировал в пору молодости. И детали, хотя они очень маленькие, ловко перебирает пальцами.
К ним часто подходят любопытные. Грачёв всем нравится: здоров, красив и будто бы умный. Но главное — со всеми вежлив, к каждому со вниманием, с почтением.
День сегодняшний выдался из труднейших; думал Александр, не сдюжат, оставят второй аппарат на завтра. Но нет, вот они, беленькие, чистенькие, готовые служить людям, спасать им жизнь в минуты тяжких испытаний.
Каждый раз, когда Саша закончит отладку механизмов, и, точно живое существо, подталкивает «Почку» на площадку готовых изделий, он испытывает радость и немножко гордится сознанием своей причастности к рождению машины. В этом ключ к объяснению его постоянно хорошего настроения, его приветливости и внимания к людям. В этом же разгадка его спокойствия, какой-то обстоятельной, неубывающей щедрой силы. И всякому, кто соприкасается с ним, невольно сообщается уверенность в благополучном исходе всего того, что делается вместе с ним, Мартыновым.
Иные говорят об Александре: «Молодой, а сколько в нём взрослой мудрости». Другие заметят: «В матушку свою, Веру Михайловну уродился».
Прошёл год. Никто в цехе не помнил каких-то «темных пятен» в биографии Грачёва, забыла о них и Вера Михайловна. И когда в цех позвонили из парткома и предложили назвать кандидатуру народного заседателя в районный суд, Вера Михайловна пригласила Грачёва.
Дрогнул паяльник в его руке. «Зачем я ей?»
— Садитесь, Константин Павлович. Вы с Александром совсем заработались. Может, вам помощь нужна от меня какая?
Глаза серые, с голубинкой. В углах губ ямочки подрагивают. Смеётся.
Хотел сказать: «Сын у вас взрослый. А вы — молодая. Не верится». Но не сказал. Склонил над столом голову, думал: «Что ей от меня нужно?»
— В районный суд заседателем. Хотела вас предложить.
— Заседатель?.. Почему меня?
— Люди вас уважают. К тому же и вид, осанка. И речь культурная.
Вера Михайловна встала, подала руку:
— Договорились?
На первое заседание суда оделся, как в театр: серый костюм с красноватой ниткой, белая рубашка, скромный, но тщательно повязанный галстук и новые туфли.
В трамвае стоял гвалт; две женщины наперебой выговаривали сидевшему у окна пареньку и не желавшему уступить место старушке.
— Нет, вы только посмотрите на него — нахал! Рядом стоит бабушка, а он сидит себе и в ус не дует, развалился! И вы тоже хорош, вам говорю, молодой человек! — повернулась женщина к Грачёву.— Скажите парню — пусть встанет.
— Ладно, ладно — он сейчас.
Тронул за плечо мальчика. Тот поднялся, отошёл в сторону.
Подросток был в замшевой модной куртке, с фотокамерой, небрежно закинутой на спину.
— Он и билета не брал,— не унималась женщина.— Проверьте у него билет.
Грачёв наклонился над парнем:
— Билет у тебя есть?
Парень протянул Грачёву серебряный рубль, сказал:
— Передайте, пожалуйста.
И, не дожидаясь сдачи, сошёл на остановке. Грачёв вышел вслед за ним. Парень, не глядя по сторонам, перешёл шоссе, устремился по тротуару в направлении районного суда — туда же, куда шёл и Константин. И по тому, как паренёк откинул назад голову, как он шёл, не выбирая дороги, не уступая прохожим — наконец, по дорогому фотоаппарату можно было судить о высокомерии, о принадлежности к какой-то среде, где не любят церемониться. «Ершистый мальчонка»,— без зла подумал Грачёв.
Мальчик вошёл в здание суда. Грачёв за ним.
Началось заседание.
В правом углу зала в одиночестве сидел тот паренёк с фотоаппаратом. Он был бледен, напряжён, весь подался вперёд.
Дело слушалось о разводе.
Мужчина лет сорока, с тонкими чёрными усами, в замысловатой куртке из жёлтой лайки поднялся со скамьи, стоявшей напротив судьи. Его жена, Ада Никифоровна, изящная женщина с высокой причёской и большой золотой брошью на груди, поднялась с другой скамьи, что была слева. Из краткого сообщения о сути дела значилось, что она была директором известного в Ленинграде Дворца культуры, жила в большой квартире и ничего не имела против развода, но говорила: прежде пусть Карвилайнен, её муж, музыкант, примет её условия раздела имущества, а лишь затем она даст согласие на развод. Карвилайнен возражал, настаивал на поочерёдном рассмотрении дел: вначале развод, затем раздел имущества.
«Видно, много у них этого самого... имущества»,— глядя то на мужа, то на жену — думал Грачёв. Прикидывал, как бы поступил любой из его товарищей, рабочих, в подобном случае,— как бы, наконец, поступил он сам: она женщина, слабый пол — бери, что тебе надо. А тут... торг учинили.
Грачёв настраивал себя на мирный лад, внимательно слушал каждое слово, взвешивал, судил, но где-то стороной, помимо его воли, мысли теснились не добрые: «Свару затеяли. Врагами стали». И разглядывал то супруга, то Аду Никифоровну, удивлялся несоответствию их внешней благообразности, галантности жестов, мягкости манер и речи тому строю мыслей и чувств, которые они обнаруживали в каждом слове. Супруги не смотрели друг на друга, а если на мгновение их взгляды пересекались, то вот-вот, казалось, из глаз у них посыпятся искры.
— Вы не хотите жить со своей женой. Почему?
— Мы не любим друг друга.
— Отвечайте за себя: почему вы не хотите жить с Адой Никифоровной?
— Она пьет. Не переношу пьяных женщин.
Судья обращается к женщине.
— Что вы скажете по этому поводу?
Ада Никифоровна чуть заметно улыбнулась, и было в этой улыбке столько достоинства и презрения к мужу.
— Карвилайнен говорит правду. У меня такая работа. Встречи, гости, обеды. Я вынуждена пить — немного, чисто ритуально. Когда поднимают тосты, надо пить. Иначе... прослывёшь ханжой, белой вороной. Впрочем, не оправдываюсь. Наш супружеский союз существует формально, в сущности мы давно чужие люди.
— Первый вопрос суду ясен. Перейдём ко второму. Каковы ваши условия на раздел?
— Все, что в моей квартире — мое! У него нет прав на имущество.
Карвилайнен не выдержал:
— Квартира — её, да, мебель — тоже, но библиотека!..
Он выпалил эти слова точно из пулемёта, но тут, словно вспомнив свою важность, заговорил спокойнее:
— У нас — библиотека, девять тысяч томов, издания редкие. Ещё мой отец вкладывал все средства! Я не могу жертвовать.
— У тебя есть сын! — возвысила голос Ада Никифоровна, и Грачёв, сидевший ближе всех к женщине, заметил, как пальцы рук её до белизны в суставах сжались. И, вздрагивая от душивших её рыданий, срываясь на крик, бросила в лицо мужу:
— Надо быть мужчиной, наконец! Книжки, мебель...— Стыдись, Карвилайнен!
— Не забывайся,— сказал Карвилайнен тихо, но с дрожью в голосе.— Ты в суде, а не на кухне.
Мальчик, знакомец Грачёва, подошёл к Аде Никифоровне, взял её руку. «Успокойся, мамочка, не плачь»,— шептал он. Но мать не слышала сына. Она вся подалась вперёд, извергала на мужа поток обвинений. И муж не оставался в долгу — парировал обидными словами. Мальчик оставил мать, подошёл к отцу. И до Грачёва явственно донёсся его чистый голос:
— Не ссорьтесь, пожалуйста!..
В зале стало тихо, словно в нём никого не было. И судья будто бы забыла свои обязанности. Смотрела на мальчика, оглушённая криком детской души,— столь обыкновенным, простым, и вместе с тем трагическим выражением желания видеть родителей хорошими красивыми людьми.
— Как тебя зовут, мальчик? — обратилась к нему судья.
— Роман,— сказал он, отступая к креслу.
— Кто тебя позвал к нам на заседание суда?
— Никто. Сам пришёл.